Фредерик Бегбедер: 99 Франков

Когда они вошли в бокс для подсудимых, председатель велел присутствующим сесть, а Чарли и Октаву встать, но они только опустили головы. Конвойные сняли с них наручники. Атмосфера суда напоминала церковную: торжественное оглашение текстов, ритуальные жесты, длинные одеяния; между Дворцом правосудия и мессой в соборе Парижской Богоматери нет большой разницы. Разве только вот в чем: здесь их не простят. Октаву и Чарли гордиться нечем, но они радуются, что хоть Тамара избежала всего этого. Процесс был открытым, и в зале сидело множество представителей их профессии, те же, что и на похоронах Марронье. Подсудимые могли рассмотреть их сквозь мутные стекла бокса и убедиться, что отныне все пойдет без их участия. Им дали по десять лет, и они еще легко отделались: к счастью, французское правосудие отказалось от экстрадиции, иначе в Америке их поджарили бы на электрическом стуле, как сосиски на гриле (смотрите рекламный ролик «Эрта»). «MICROSOFT» – КАК ДАЛЕКО ВЫ ЗАЙДЕТЕ?» Я улыбаюсь при виде этого слогана на экране телевизора, подвешенного к потолку моей камеры. До чего же все это теперь далеко от меня! А они продолжают жить по-старому. И долго еще будут жить по-старому. Они поют, смеются, танцуют до упаду. Без меня. А я непрерывно кашляю. Подцепил туберкулез. (Эта хворь вновь подняла голову, особенно среди заключенных.)

Все проходит и все продается – кроме Октава. Ибо я сполна искупил свою вину в этой вонючей тюрьме. Они разрешили мне (за скромную плату) смотреть телик в камере. Люди, которые едят. Люди, которые потребляют. Люди, которые водят машины. Люди, которые любят друг друга. Люди, которые фотографируют друг друга. Люди, которые путешествуют. Люди, которые считают, что все еще возможно. Люди, которые счастливы, но не пользуются этим. Люди, которые несчастны, но ничего не делают для того, чтобы помочь себе. Миллионы вещей, которые люди изобретают, чтобы не чувствовать себя одинокими. «От одного вида счастливых людей меня тошнит», – говаривал Толстый Мерзавец у Райзера. У меня же счастливые люди (взять хоть вон того очкарика, которого я вижу из окна тюряги: стоит на автобусной остановке, под мелким дождиком, влюбленно согревая в ладонях руку низкорослой рыжеватой блондинки) и вообще все «happy few» вызывают не тошноту, а бессильную ярость, смешанную с завистью и восхищением.

Я представляю Софи под луной; вечерняя роса окропила ей грудь, Марк нежно гладит ее руку на сгибе локтя, там, где кожа особенно нежна и прозрачна, несмотря на загар. В ее мокрых плечах отражаются звезды. Однажды, когда я сдохну, я отправлюсь к ним туда, на остров, в заоблачные дали, чтобы встретиться с матерью моего ребенка. И когда солнце коснется линии горизонта, я увижу свою дочь. Я уже и сейчас вижу ее на репродукции картины Гогена «Пирога», в глубине моей камеры, пропахшей мочой. Сам не знаю, зачем я вырезал ее из журнала, зачем прилепил над своей койкой. Она не дает мне покоя, эта картинка. Я-то думал, что боюсь смерти, а на самом деле я боялся жизни.

Они хотят разлучить меня с дочерью. Все сделали для того, чтобы я не смог заглянуть в твои широко раскрытые глазки. Между двумя приступами кашля я успеваю представить себе эти детские глаза – два огромных черных зрачка, открывающих для себя жизнь. Проклятые садисты – они все время гонят по телику ролик «Эвиана» с младенцами, изображающими Эстер Вильямс. Детишки синхронно плавают в такт «Bye-Bye Baby». Они доконают мои и без того гнилые легкие. Пара блестящих детских глаз на розовой мордашке. Они мешают мне свободно дышать. Пухлый ротик между розовыми щеками. Крошечные ручки цепляются за мой дрожащий подбородок. Вдохнуть молочный запах ее шейки. Уткнуться носом в ее ушко. Они не допустили, чтобы я подтирал тебе попку и осушал твои слезы. Не дали поздравить тебя с благополучным появлением на свет. Убив себя, она прикончила и тебя – заодно.

Они лишили меня дочери, что мирно спит в кроватке, свернувшись комочком и расцарапывая себе щеки во сне, что прерывисто дышит, потом легонько зевает и теперь уже дышит ровнее, – мое дитя с длинными, загнутыми, как у кинодивы, ресницами, с пунцовыми губками и бледным личиком, Лолита с нежной прозрачной кожей, сквозь которую видны голубые прожилки на веках и висках; они помешали мне услышать твой смех – такой звонкий и заливистый, если пощекотать тебе носик, не дали полюбоваться твоими перламутровыми ушками, скрыли, что Хлоя ждет меня на другом конце света. Наверное, это именно ее искал я, бегая за женщинами. Этот нежный затылок, эти пристальные черные глаза, эти ровные, словно нарисованные, бровки, эти точеные черты – не зря же я любил их в других юных девушках, ибо они обещали мне мою дочь. И если мне нравился кашемир, то лишь потому, что он заранее приучал меня к твоей бархатистой коже. И если я вечно уходил из дому по вечерам, то лишь потому, что готовился к бессонным ночам у твоей кроватки.