Владимир Вафин - Чужаки

Женщина замолчала. Я смотрел в ее доброе, открытое лицо и был поражен трагедией ее жизни. Сколько мучений испытала она, сколько горя выстрадала! И какое же надо иметь сердце, чтобы все это выдержать! Чем измерить ее боль? Ведь нет большей боли, чем разлука с родным сыном, живым ребенком: ведь она верит, что Саша жив.

Ночь я проспал беспокойно. Мне снились собаки, их оскалившиеся зубы и Олежка, бегущий мне навстречу босиком по грязи. Рот его открыт в немом крике, косые струи дождя бьют его по лицу... Я проснулся. За окном поезда занималось утро. Олежка прижался ко мне, положив ручонку мне на грудь. Я взглянул на соседнюю полку. Постель была аккуратно заправлена. «Наверное, эта женщина уже сошла, — подумал я. — Эх, жаль не попрощалась». Я стал потихоньку одеваться, чтобы не разбудить малыша. Одевшись, я выглянул в коридор. Моя попутчица стояла у окна, всматриваясь в пробегавшие за стеклом осенние пейзажи. Увидев меня, она ласково улыбнулась.

— Доброе утро. Ну, что проснулись? Вот и хорошо, сейчас чаю попьем.

Умывшись, я вернулся в купе. Моя попутчица готовила нам завтрак, раскладывая на столе печенье и конфеты. В подстаканниках подрагивали стаканы с горячим чаем.

— Эй, юнга, вставай, море зовет! — стал я тормошить Олежку.

Малыш открыл глаза, улыбнулся мне и отвернулся к стенке.

— Э-э, братец, так не пойдет. А ну-ка, вставай! Не быть тебе матросом, если ты будешь так долго спать.

Олежка присел на постели, подтянув коленки к груди и положив на них руки.

— Ну, я так не играю, Олежка. Или ты сейчас встаешь, или дождешься и получишь по попе.

— Фигушки, — дурашливо сказал Олежка.

— Ах, так, — я повернулся и как бы стал расстегивать ремень.

Олежка вдруг соскочил ловко, оседлал меня, обхватив за шею, и заливисто рассмеялся.

— Ты — моя коняшка, повези меня!

Я выскочил со своим «всадником» из купе и, подражая коню, пробежался с ним до туалета.

Потом мы сидели и пили теплый чай. Олежка, подмигнув мне, уминал уже четвертую конфету.

— Эй, ты, обжора, хватит, — шепнул я ему.

— Пускай ест, — сказала мне женщина и достала из сумки два больших желтых яблока.

— Зпазибо, — поблагодарил Олежка, ухватив сразу два яблока.

— Кушай на здоровье, дитятко мое, — со слезой в голосе ответила она.

После завтрака наша попутчица стала собираться. Скоро была ее станция. Мы тепло с ней расстались. Она подхватила Олежку и поцеловала смущенного малыша. Поезд дернулся, и женщина осталась на перроне, помахивая нам рукой, женщина с чудесным, но истерзанным сердцем, а рядом с ней стоял курсант — ее внук.

Судьба, будь справедлива и подари ей радость встречи с сыном!

...К обеду мы с Олежкой были в детском доме. Оформив документы, я двинулся к выходу, попрощавшись с ним.

— Папа! — резанул меня по сердцу детский крик.

Олежка подбежал ко мне и схватил за ногу. Глаза его были полны слез. Я присел, взял его за худенькие плечи, прижал к себе, пытаясь успокоить.

— Ну, что ты, малышок, я еще к тебе приеду.

Прибежали приглашенные директором воспитатели, усадили его на диван и стали заигрывать с ним.

— Уходите быстро, — шепнула мне директор.

Я рванулся к двери, а вслед вновь услышал:

— Папа, не уходи!

Я шел по коридору, и в моих ушах звучал голос Олежки. От этого крика больно щемило сердце. Я не помню, как выскочил из детдома. Идя по улице, я долго не мог успокоиться: я испытывал смешанное чувство вины и печали за всеми забытого на свете мальчишку.

Капитан прицелился и припечатал газетой муху, сидевшую на стене.

— Тринадцатая, — сказал он, смахивая ее.

На пульте дежурной части райотдела, требовательно зазвонил телефон. Дежурный по отделу капитан снял трубку. Тревожный голос патрульного сообщил о драке у гостиницы. Дрались торгаши-армяне с местными, которые сегодня днем учинили погром на «зеленом рынке», требуя гнать всех армян из города. Выслушав патрульного, капитан вызвал дежурную машину в гостиницу и сделал запись в книге дежурств. Поправив пятерней копну седых волос, он снова взял газету и прихлопнул ей еще одну муху, бившуюся о стекло зарешеченного окна.

— Кончай, беспредел, Василич, ты их приговариваешь без суда и следствия, — усмехнувшись, сказал появившийся в дверях «дежурки» сержант Рахим.

Пожилой капитан не любил этого ехидного, пустословного парня. Выругавшись про себя, он нажал на кнопку, открывая дверь «дежурки». Сержант вошел и протянул ему листок бумаги.