Энтони Бёрджес - Враг под покрывалом

– Талак!

Она замолчала, изумленная, ошеломленная, не веря ушам, словно слышала грязную брань из детских уст.

– Талак!

– Дважды, – сказала она. – Надо трижды. – Смотрела на него в восхищении, будто он располосовал себе щеку бритвой.

– Талак!

– Теперь три, – заключила она. – Развод. – Потом, успокоившись, как бы полностью удовлетворившись, села, взяла сигарету. И по-английски сказала: – Глупый мальчик. – На четком хорошем медленном малайском продолжила: – Нельзя так говорить. Это очень опасно.

Хардман плясал, подпрыгивал, жутко потел, выражался нечленораздельно, хрипел непристойности, закончив рефреном, как в конце «Упанишад»:

– Сука! Сука! Сука!

– Никогда так больше не говори. Даже не пробуй со мной развестись. Один раньше пробовал. Такие речи очень, очень для тебя опасны. – Смотрела на него смягчившимся взором, почти прощая. – Понимаешь, тут тебе конец придет. – Она как бы уже не слышала потока проклятий. Держалась за арабское слово, словно за оружие, выхваченное у капризного ребенка, который не понимает его смертоносности. Слишком ошеломляет сознание, что ребенок способен схватить подобное оружие, обратить его против тебя; чувствуешь даже парадоксальное уважение к столь опасному ребенку. Слово вполне магическое, усмиряет бесов. Но спокойствие курившей Нормы, мягкий, задумчивый взгляд, медленные слова были смертоноснее любых бесов. Голодный день, полный живот пива и виски начинали посылать Хардману тошнотворные сигналы. Он весь вспотел.

– Ты чего-нибудь ел? – спросила Норма. Он покачал головой. – Холодное кэрри есть. – Он снова покачал головой. – Надо поесть. А то заболеешь.

– Не хочу есть. – Он обессилел. Сел на пол, прислонился лбом к прохладной стене, закрыл глаза, чувствуя, как она его оценивает, будто выставленного на рынке раба.

– Тогда ложись в постель.

– Не хочу в постель.

– Руперет, – сказала она, сплошной мед, раздевая его прохладными коричневыми руками, – больше никогда такого не говори. Если скажешь, будет очень плохо. Я эти твои слова забуду, и ты тоже забудь. Больше не будем говорить об этом. Мы будем очень-очень счастливы вместе, будем любить друг друга. А теперь пойдем в постель.

И увела его, белого, голого, пятнистого, худого, костлявого, как птичка, космополита, ученого, вмещавшего в себе всех людей. Он быстро отключился. Мягки восточные постели.

– С меня просто течет, – сказала Энн Толбот. – А еще говорят про любовь в тропиках. Просто жару жаре добавляет. – Она лежала на спине, изнуренная, на жесткой односпальной кровати. – Умеренная зона. Зима. Изморозь на окнах. А когда первый ложишься в постель, весь дрожишь. Вот это для меня.

– Сегодня действительно жарко, – подтвердил Краббе и целиком вытерся простыней. – Жалко, что вентилятора нет.

– Вентилятора, ванны, цивилизованной уборной. Харканье и плевки на лестницах. Что тебя вообще заставило выбрать это место?

– Желание сохранить тайну. Здесь никто не интересуется. Никто не знает. – Рядом на узкой улочке британские солдаты, измученные службой в джунглях, пьяно орали, швыряли долго копимые доллары. Потом начнут драться, отключаться, пыхтеть в борделе. Снизу из бара отеля просачивался шум музыкального автомата. Краббе выглянул, почесывая вспотевшую спину. – Никак нельзя остановиться в мало-мальски приличном месте. Малайя – просто округ.

– Девять часов, – объявила Энн Толбот, взглянув на свои часы па столе и вновь шлепнувшись на пропотевшую подушку. – Ты выбрал самое что ни на есть нелепое время. Спать слишком рано, опять одеваться слишком поздно.

– Я выбрал? – Он сел рядом с ней.

– У тебя брюшко отрастает. Точно как у Герберта, только совсем не такое большое. Но ведь ты моложе. И пахнешь. – Перевернулась лицом вниз, голос зазвучал приглушенно. – Мужчиной пахнешь.

– Снова тропики. Все мы в тропиках пахнем. А Герберт, припомни, не только самим собой пахнет. Еще луком, сыром, какао.

– Ох, заткнись насчет Герберта.

Комнатка казалась низкой, кругом разбросана одежда, два пустых стакана, муравьи ползают по тарелке. В комнате рядом дребезжал портативный приемник, взорвался на хинди, утих до китайского лепета. Лампочка в сто ватт, голая, тепло освещала голые тела.

– Грязноводиая дельта, – молвил Краббе. – Или, по выражению Жана Кокто, Kouala L'impure. [52]Слышишь. – На улице слышался вой, звон битого стекла. – Ну, пошли. Выпьем где-нибудь.

– Где? В клуб нельзя, в «Арлекин» нельзя. В городе полно съехавшихся на конференцию директоров. Все нас знают. Меня наверняка.