Пол Тот - Сети

– Пошевеливайся! – крикнул он.

Скоро Пуласки вернется домой. Возможно, найдет службу получше. Если когда-то он был мальчишкой-мечтателем, погруженным в иллюзии, неспособным интерпретировать никакие человеческие взаимоотношения, то теперь старался помнить элементарное правило: «Кое-кому просто хочется тебя трахнуть, тогда как ты сам молоток».

Мчась по тихоокеанскому хайвею, Альберт слушал по коротковолновому радио песни о любви, заменяя дирику собственными квазинорвежскими мелочами. Что такое Норвегия, черт побери?

– Я действительно люблю сардины.

Он вспоминал письма, пришедшие от Инги после отъезда из дома. Очутившись в безопасной недосягаемости, она изливала душу: «Когда ты напивался допьяна, твои поцелуи промахивались, не попадая мне в губы. Сколько раз ты внушал отвращение! Твои шутки были не смешными. Ты над ними смеялся, а я нет. Чего тут смешного? На твоем месте я бы не смеялась. Ты стареешь. Очень жаль. Я скучаю по Сан-Франциско, а по тебе в данный момент не слишком. Пишу только потому, что не предупредила о своем отъезде. Извини, но я не могу тебя больше видеть».

Тем не менее Альберт всегда «обнаруживал», как минимум, один намек на то, что она его еще любит. Иногда почерк был крупным, размашистым, и он видел, что ее любовь к нему безгранична. Иногда она забывала поставить под письмом дату, и он знал, что она потеряла представление о времени, мечтая об их будущей совместной жизни. Обращение «дорогой Альберт» вместо просто «Альберт» говорило, что он ей по-прежнему дорог.

В конце концов, уверял он себя, каждый влюбленный чем-то недоволен. И если по Инге можно судить, норвежцы недовольны больше всех прочих.

Впрочем, последнее письмо звучало недвусмысленно. «В Норвегии очень много лосей, – писала она. – Порой они едят пьяную вишню. После этого, вроде тебя, иногда радуются, скачут по полям, иногда злятся, бесятся. Невозможно сказать, как они поведут себя дальше. Знаешь, что мы в таком случае делаем? Стреляем лосей».

Ну, застрели меня. Я приму твою пулю с любовью.

Он вспомнил песню, которую постоянно упоминал Морис и слова которой нравились им обоим: протянем над водой друг другу руки.

Неспособные заполнить пустоты в последнем письме Инги, эти слова больно жалят.

Тянется ли она к нему через Атлантику или хочет отвесить пощечину?

Приблизительно в пяти тысячах миль к востоку, сидя в конце бара, где их никто не мог слышать, Анна держала лучшую подругу за руку и говорила:

– Ты чересчур чувствительная, Инга. Судя по тому, что я слышала, он просто ненормальный.

– Знаю, – сказала Инга. – Только он не всегда таким был.

– Не обманывайся. Не выдумывай.

– Мне там нравилось. Там тепло, мост красивый.

– У нас свои мосты есть. Зачем нам чужие?

– Он и сам был другой.

– Все они одинаковые. Вдобавок, ты рассказывала – не отпирайся, – что его постоянно рвало. Какая гадость.

– Правда, он был гадок.

Гремела музыка. Непонятно, зачем она по-прежнему приходит в этот бар, где музыка ее раздражает. В раздражении и тревоге тоскует по далекому Альберту. А когда проходит раздражение, меньше тоскует. Неужели она способна любить только тогда, когда нужна кому-то?

Пока Шейла принимала душ, Морис убедился, что она не нашла кольцо. Оно лежало на месте. Дверь ванной открылась, и он с грохотом задвинул ящик.

Перед ним предстала голая Шейла, и на этот раз он по-настоящему видел обнаженную женщину. Столько раз видел ее обнаженной, что пришел к убеждению, что больше никогда не увидит по-настоящему обнаженной – точно так же, как слово, которое от слишком частого повторения утрачивает смысл, нет никакой разницы, одета она или раздета.

– Что ты ищешь?

Морис, еще держась за ручку ящика, ответил:

– Мне нужны носки.

– Я знаю, почему ты пристально на меня смотришь в последнее время.

– Почему?

– Стараешься удержать на месте. Только все равно не удержишь, даже если привяжешь. Мы продолжаем двигаться, Морис. Люди стареют и умирают. Иногда постареть даже не успевают.

Он вспомнил привидевшийся ему конвейер, женщин в торговых рядах, астронавтку Холли – все движутся, поднимаются и спускаются по эскалаторам, идут или бегут, дышат, мертвая кожа болтается в облачках пыли.

Она права: время не остановишь.

Проснувшись, мэр обнаружил, что сон не сбылся. И потянулся за бутылкой. В последний раз пьет утром, и это последнее утро, которое он встретил мэром.

Вскоре достиг надлежащего утреннего равновесия, правильного содержания алкоголя в крови, максимально приблизившись к перманентному отдыху.