Улья Нова - Инка

Но сейчас, на качелях незнакомого двора, Инка ни о чем не жалела. Она чиркнула спичкой, и трава в трубке начала красно поеживаться под дымком. Эта была трубка доброжелательного и молчаливого примирения. Попыхивая, Инка успела простить брата и возлюбленного – он далеко, в другом мире, а в мире том далеком – нелегко. Ей нравился незнакомый двор и разбегающиеся от него в разные стороны улочки, которые небрежно виляли, словно живучие, цепкие вьюнки. Когда наконец с удовольствием затеряешься в городе, нет смысла быть куском целлофана, сразу в тебе все оживает, пробуждается чахлое, забитое, увядающее самообнаружение восстает из глубин, стряхивает заразу гипноза, дурь реклам и дым цивилизации. Сидишь, дышишь полной грудью в незнакомом дворе, никаких здравомыслящих целей не имея, отдыхаешь, чувствуя, как никогда, что вполне проснулся, что начисто жив, что до конца осуществлен. Так думала Инка, довольно оглядывая шумящие деревья и малоэтажные кирпичные дома, что, как стены крепости, окружали ее с разных сторон.

Полностью выбравшись из дыма повседневности, из игры в «куда-то спешить, успевать, получать, отрабатывать, покупать», сознание торжествовало и беспокоилось – как же так? Вот и мечта сбылась, но что за неясная тоска мнется в горле, тревожит в груди. Словно тело стало мало для всего, что внутри. Курила Инка трубку примирения, теряла кораллы крови, слабела и беспокоилась.

– Что же не так, что еще нужно? – вопрошала она тишину двора, обдуваемую ветром.

Мечта сбылась, самообнаружение установилось, дымок трубки пахнет мятой и деревенской печью. Но жалобная птица кецаль затянула в груди Инки грустную, волнующую песнь: «Брат потерян, Уаскаро ушел в неизвестном направлении, некому поведать, как хорошо затеряться среди незнакомых дворов и сидеть на качелях, рассматривая скамейки, незнакомые подъезды и блики оконных стекол. Какие красивые вон те два кота, когда они сидели, напоминали две глиняные копилки, а теперь, лениво виляя боками, идут. У одного хвост как хвост, а у другого – волочится несчастный, ободранный хвост-инвалид по пыли».

В следующее мгновение Инка познала истину – скучновато теряться в мегаполисе одной. Ну посидела на незнакомых качелях, ну выкурила трубку примирения, осмотрелась вокруг, самообнаружилась, подышала сыростью и дымом. Но если бы кто-нибудь был рядом, можно указать пальцем: смотри-ка, а на Солнце действительно заметны пятна. Если бы кто-нибудь был рядом, можно было бы поразмыслить вдвоем, например, о том, что лица в окнах незнакомого места мало отличаются от тех, что плывут вдоль знакомых улиц и площадей. А еще здорово замечать отличительные черты этого двора, его таинственную, ритуальную жизнь – потрепанный дождями, изъеденный морозами стол для игры в домино, а в соседней улочке есть крошечный дворик, пятачок между двумя забытыми цивилизацией деревянными лачужками. Там стоит, притихнув, железный ржавый конь – бывший памятник, декорация или какая-то примета жителей. А если спускаться и дальше, заметишь, как, ссутулившись, стоят в ряд старые фонари – совсем древние, с жестяными шляпками, а на проводах висят крупные разноцветные лампочки.

В незнакомом месте находишь много интересных, волнующих душу вещей, ну как о них молчать, как немо любоваться, как не превратить прелесть в заклинание: «Смотри, какие красивые деревья вон там, в конце двора». Но кому говорить все это, кому петь? Брат бы не поверил, что Инка ушла из конторы, чтобы сидеть на качелях здесь, в незнакомом дворе. А значит, какой он ей брат?

И вот на качелях, посреди незнакомого двора, пребывая в отличном самообнаружении и самочувствии, Инка снова тепло и заботливо заскучала по Уаскаро.

Вспомнилось ей, как Уаскаро любит шумные многолюдные места, где можно рассматривать лица городских жителей – богачей и бедноты, угадывать людские пороки и слабости, задумывать-намечать встречи. Стало Инке очень жаль, что Уаскаро нет рядом, в этом чудном, глухом местечке, среди мощного укрепления из четырех домов, что затерялись вдали от проспектов. Инка представила, как бы ему понравился этот тихий двор, плакучие ивы и тоскливые бескровные березки, как его лицо просияло бы улыбкой и морщинками-лучиками, что разбегаются от глаз. Инка всхлипнула – и зачем было примерять Уаскаро к масштабам своей жалкой карты, к амулетам, солнечным ваннам, ароматерапии на рынке, к конторской суете, к набегам и странствиям по бутикам – ко всему, что составляло Инкину жизнь до того дня, когда они повстречались в Звездной Реке. Теперь-то она поняла: Заклинатель искал в городе именно ее. И не затем, чтобы загорать на крыше. Инка всхлипнула сильнее: «Уаскаро, Уаскаро, ты подарил мне самообнаружение, ты научил меня покидать игру». Сквозь листву деревьев виднелись перины облаков, за которыми, Инка теперь точно знала, летело Солнце в розоватой дымке, ожидая прояснения погоды. Точно так же среди бурелома домов, в зарослях строений и жилищ, далеко-далеко скрывается Уаскаро, прячется, как Солнце, наблюдает издалека Инкину жизнь. На качелях неизвестного двора такое открытие не толкнуло Инку с утеса в шторм, напротив, в неизвестном дворе показалось: скоро придут добрые вести – клочок бумаги в бутылке, что оплыла многие заводи Океана Людского.