Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Он рисовал ей ее шестьдесят лет, и она, примеряя на себя его истории, старела, обретая манеры зрелой женщины, и внутри прорастали сожаления о том, что бабий век короток, хоть и дольше мужского, а девичьи мечты похожи на платья, которые висели в шкафу для особого случая, но вдруг оказались узкими в плечах и талии, ветхими от моли, выцветшими от времени, а особого случая так и не подвернулось. Вылупившаяся из его фантазий, она была седой, с морщинами, перечерчивающими лоб крест-накрест, плевавшей на женские штучки вроде краски для волос или крема с эффектом ботокса, но предпочитавшей классический стиль, костюмы, лодочки и широкие шляпы, в которых была сама строгость и элегантность. Вдвоем они придумывали и проживали сцены из ее непрожитой зрелости, а потом и старости, уличное кафе в большом городе, столики, вынесенные на тротуар, холодное лето, всего плюс шестнадцать в августе, и она, закуривая сигарету, ему представилось, что после пятидесяти она бы обязательно закурила, ей бы было к лицу, пьет мелкими глотками кофе с корицей, делая вид, будто не замечает, как на нее смотрит мальчишка-официант, а еще сидящий за соседним столиком иностранец, американец, что нетрудно определить по его самодовольному лицу, и спешащий мимо прохожий, задержавший на ней взгляд, скажите, не та ли это знаменитая актриса, которую в молодости похитил какой-то сумасшедший, кончивший жизнь в тюрьме, шепчутся за ее спиной, да-да, это она, хоть и постарела, но все так же красива. Или старый фургон, ржавые бока закрашены, номера покривились, бродячий театр, путешествующий по городкам и деревням, созывается народ, вход свободный, оплата по желанию, можно продуктами, и она, в рубашке на голое тело, в потертых джинсах, с дешевой папиросой в зубах и разметавшимися по плечам лохматыми волосами, стоит, руки в бока, и смотрит, как сколачивается из досок сцена, но никаких написанных слов, никаких придуманных реплик, хватит с нее, только игра в саму себя и импровизация. И, лежа на пропахшей мазями и сукровицей постели, она сжимала слабыми пальцами воображаемую папиросу и выдыхала дым, а в памяти, зарубками, какие делают на стволе дерева, чтобы запомнить место, оставались мужские взгляды в кафе, вкус кофе с корицей, озноб, все же холодно, чтобы сидеть на улице, а еще подпрыгивающий на неровной дороге фургон, запах бензина и краски, которой замазывали ржавчину, стук молотка, любопытные деревенские дети, стоящие в сторонке, спутанные от ветра волосы и мысли.

Ее тело словно было составлено из двух независящих друг от друга частей, верхняя половина лежала прямо, а ноги, которые перестали ее слушаться, были согнуты набок. Было очевидно, что болезнь, наконец, победила, захватив ее целиком, оставалось только облегчить ее мучения и помочь уйти как можно быстрее и безболезненнее, так что приходилось увеличивать дозу морфина. А от него распадалась ее личность, так что все больше времени она проводила в спутанных, бредовых снах, и только когда бред сменялся болью, снова, ненадолго, становилась собой, пока введенное лекарство, заглушающее боль, не начинало действовать вновь. Ей оставалось умирать, а ему смотреть, как она умирает, и в ощущении собственной беспомощности он доходил до самого дна этого чувства.

Хорошо было бы, если бы после смерти я поселилась в тебе, просипела она, как зачатый плод, как душа, как твое второе я.

Как глисты, неуклюже отшутился он, пугаясь разговора о смерти, не смерти вообще, а о конкретной, ее смерти, которая была третьей в этой комнате.

Я могла бы пользоваться твоими руками, ногами, головой, как своими, не часто, изредка, бредила она, и ты бы сам решал, когда ты идешь по дороге, ступая, как обычно, на пятку, а потом на носок, или когда это иду я, одолжив на время твое тело.

Как же я узнаю, что это ты.

Я подам тебе знак, ты сразу поймешь.

И он обещал ей, а как мог не пообещать, что, когда наступит момент, он, конечно же, заберет ее в свое тело, и пусть она чувствует себя в нем как дома.

Решив, что откладывать нет больше смысла, он купил инвалидную коляску с мягким кожаным сиденьем и удобной подставкой для ее обездвиженных ног, а она попросила цветастый старушечий платок и парик с седыми волосами, и если первое найти было легко, он купил платок в ближайшем магазине одежды, то парик отыскал только под вечер, объехав весь город и сходя с ума от мысли, как там она одна. Трясущимися руками она надела парик и, поправляя седые пряди перед зеркалом, точнее, створкой зеркала, которое ему пришлось открутить от трюмо, чтобы поднести к ней, заметила, что в парике, без косметики, с дряблой от обезвоживания кожей и сухими, потрескавшимися губами, она и правда вылитая старуха, а разглядывая свои скрюченные пальцы, изможденное тело и, приподняв одеяло, тонкие, разучившиеся ходить ноги, добавила, я и чувствую себя дряхлой старухой, уставшей от жизни и ни о чем не жалеющей.