Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Я могу дотянуться до него рукой, показала она на стробоскоп над высоким потолком. Он засмеялся и нервно поправил парик, потому что ему показалось, что тот съехал набок, но на самом деле все было в порядке, пока он не стал его поправлять. И вдруг, оглядевшись, обнаружил, что они сидят на барных стульях перед стойкой, в ночном клубе с круглым танцполом, на запястье у него ярко-салатовый бумажный браслет, а перед ним пустует тарелка. Он зажмурился от яркого мерцающего света, больно ударившего по глазам, и, помяв виски, попытался вспомнить, что было между автобусной остановкой и клубом, но не смог. Она облизала жирные пальцы, картошка фри, объедение, как хорошо, что мы с тобой встретились, иначе я бы никогда ее не попробовала, и вообще, надо признать, что мама из тебя бесподобная, не хуже, чем папа. Надень маску, попросил он, ведь вокруг много людей, и она, хоть и разозлилась, все же натянула на лицо марлевую маску, болтавшуюся на шее, и бармен удивленно посмотрел на нее, расплескав коньяк. Вспомнив о портфеле с деньгами и лекарствами, он принялся искать, но ни на стойке, ни под ней того не было, и его, словно ведром холодной воды, окатило страхом, а когда он уже чуть было не расплакался, как заправская женщина, вдруг отыскал его под собственной задницей, хорошо, что сделан тот был из твердого материала и не раздавились ампулы с морфином. Пританцовывая под музыку, если это можно было назвать музыкой, он ощупал грудь, обнаружив, что вот теперь-то грудь у него и правда есть, и это его развеселило. Что мы делаем здесь, закричал он ей на ухо, оглушив. А черт его знает, закричала она в ответ, прочистив звенящее ухо пальцем, но я всегда хотела раствориться в толпе, где меня бы не узнавали, и ничего лучше ночного клуба для этого не придумаешь.

Ее и правда никто не узнавал, тем более без парика, с лысой головой, хотя одна из девушек, заказавшая уже третий коктейль, была одета в футболку с ее портретом, но даже представить не могла, что актриса, чье лицо на футболке было сильно растянуто большой грудью, сидела в двух шагах, а его вид оказался слишком экзотичен даже для ночного клуба, и на мужчину, переодетого в женщину, угрюмо, исподлобья смотрели, принимая за старого трансвестита или гомосексуалиста, чего здесь не прощали. От травки он чувствовал такую расслабленность, что плевать ему было на этих грубых пузатых мужчин, которые, кивая на него, о чем-то сердито переговаривались, пытаясь перекричать громкую музыку. Один из них пихнул его в плечо, как будто случайно, но ясное дело, что специально, и другие сказали, да ладно, дружище, не трогай его, видишь же, больной человек, но мужчина не успокаивался, не просто больной, а педик, сейчас я его вылечу. Его сбросили с высокого барного стула, и он, рухнув на пол, едва успел подставить руки, чтобы не разбить голову, и ощутил, как его ударили в грудь, но боли не почувствовал, будто тело стало чем-то вроде мешка с соломой, а она бросилась на помощь, визжа, не трогайте, не трогайте его, отойдите, оставьте, и заехала своей тростью одному по плечу, другому по лицу, так что ее отшвырнули подальше, не лезь, идиотка, а то сейчас и тебе навешаем. Окружившие его мужчины принялись бить его ногами по спине, груди, коленям, а он вспоминал квартиру с окнами на бульвар, кровать с шишечками, высокие книжные полки, картины на стенах, интересно, что с ними стало, выбросили ли их новые хозяева или оставили, скамейку напротив памятника композитору, прожившему аж шестьдесят девять лет, длинную дорогу от дома до набережной реки, по которой он гулял лет пятьдесят, не меньше, и когда был ребенком, и перед операцией, продолжая взвешивать все за и против, а теперь вот лежал на полу в провинциальном ночном клубе, в женском платье и парике, и даже не помнил, как сюда попал. Он завыл, продолжая прикрываться от ударов, его плечи мелко затряслись, и все решили, что он плачет, но когда перевернули на спину и разглядели как следует, поняли, что он вовсе не плачет, а смеется, захлебываясь, навзрыд. Ладно, хватит с него, и правда больной на всю голову, плюнув, сказал заводила, и остальные, разгоряченные, с раздувающимися ноздрями, отступились, да, хватит с него, пойдем лучше накатим по последней, на ход ноги. Ты живой, тебе больно, прильнула она к нему, вытирая рукавом его щеки и лоб, на которых остались следы от сапожного крема, и он, опершись на нее, чуть приподнялся, а сорванный парик съехал ему на плечи. Вокруг собрались любопытные, которые смотрели без злорадства, но и без жалости, просто как на развлечение, в конце концов, били тут кого-нибудь каждую ночь, но мужчину, переодетого в женщину, в первый раз, во всяком случае, никто не мог ничего подобного припомнить. Он оглядел свои руки с содранной кожей и ноги, нелепо торчавшие из-под задравшегося платья, и, пожав плечами, с удивлением обнаружил, что нет никакой боли, но, возможно, появится позже, когда пройдет действие травки.