Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

На деньги, взятые у бывшей, он купил ей парик, сделанный из настоящих волос, долго выбирал, крутил в руках длинный белокурый, напоминавший ее последнюю прическу, которую он видел в ролике на бульваре, затем кудрявый черноволосый, затем с короткой, под мальчика, стрижкой, затем лохматый, как будто нечесаный, а еще роскошный, с локонами до самого пояса, но, в конце концов, взял смешной, выкрашенный в розовый цвет, чтобы она как можно меньше напоминала в нем себя прежнюю, и, примеряя парик перед зеркалом, она находила, что в нем и сама бы себя не узнала. В театральном магазинчике для гримеров, куда она отправила его со списком покупок, он нашел накладные брови, ресницы, румяна, тональный крем и прочие полезные вещи, с помощью которых она преображалась, проводя перед зеркалом час, а то и два. Несколько раз он осмелился вывести ее на улицу, правда, вечером, когда было уже темно, и фонари, отбрасывая им под ноги их собственные тени, делали ее еще больше неузнаваемой в тусклом, дрожащем свете. Она быстро уставала, присаживаясь на каждую скамейку, попадавшуюся по пути, а если не было скамейки, на что угодно, на ограду или бордюр, и он подумывал о том, чтобы купить инвалидную коляску, но она, запротестовав, взяла с него слово, что он этого не сделает, пока она еще может сделать хоть шаг, ведь больше всего на свете ненавидела эти коляски, даже больше, чем ужасные капельницы, после которых кружилась голова, а живот напоминал кастрюлю с кипящим борщом. Тогда он, не обращая внимания на окрики охранника, угнал со стоянки супермаркета продуктовую тележку, и она, с трудом перекинув ногу, со смехом забралась внутрь, разрешив ему возить себя в ней по бульвару, словно магазинные покупки, только не очень быстро.

В театре, где давно уже репетировали пьесу о ней, решили, что наконец-то не нужно ждать ее смерти, ведь лучшего информационного повода, чем похищение из онкоцентра, им было не найти. Больше двух недель похитители не давали знать о себе, никто не требовал выкупа, никто не брал ответственности за случившееся, у полиции не было никаких толковых версий, и вокруг зашептались, что, возможно, больная девушка, оказавшись в плену без лекарств, поддерживающих в ней жизнь, внезапно, совершенно неожиданно для похитителей, умерла, а они, запаниковав, избавились от тела, иначе как еще объяснить их молчание, и не найти теперь ее никогда, нечего и мечтать об этом. Решено, сказал художественный руководитель театра, назначаем премьеру, хоть для этого и придется передвинуть другие спектакли, только изменим финал, пусть наша героиня не умирает, а уходит, возносится над сценой, намекая на то, что она покинула нас, хотя пока что и не умерла официально, свяжитесь с этим идиотом драматургом, пусть сегодня же перепишет последнюю сцену. Каждое утро проверяя новостные ленты, художественный руководитель, режиссер спектакля и исполнители главных ролей молились, чтобы она не нашлась внезапно живой и невредимой, ведь ее возвращение сорвало бы показ спектакля, который они так долго ждали, и только костюмерша ставила за нее свечки в ближайшей церквушке, потому что и ее собственная дочь умерла от лимфомы, правда, очень давно, двадцать лет назад, а было ей всего четыре, но об актрисе по-прежнему не было никаких вестей, и как только объявили о премьере, в кассу выстроилась очередь, заворачивавшая за угол театра на соседний проулок. Билеты расхватали на несколько месяцев вперед, а у перекупщиков их стоимость удваивалась и даже утраивалась, но это не остановило мужчину в широком пальто, прятавшем под ним большую, как у женщины, грудь, которой у него на самом деле не было, и, отвернувшись, он отсчитал деньги за два билета в ложу, откуда была видна не только сцена, но и зрительный зал, на премьерный спектакль в ближайшую пятницу. Будет много всяких звезд и серьезных людей, послюнявив пальцы, пересчитывал деньги перекупщик, вы не пожалеете этих денег, поверьте, у меня все билеты на премьеру выкупили, вам отдал последние, мамочкой родной клянусь.

Целый день она не вставала с постели, чтобы не растрачивать силы, которых было всего ничего, затем надела розовый парик и длинное, бесформенное платье, скрадывающее ее худую фигуру и ноги, покрытые шишками, нарисовала брови коричневым карандашом, наклеила ресницы, припудрила лицо, спрятала выпиравшую на шее опухоль под цветастым шелковым платком, забытым когда-то одной из его любовниц, он и не помнил уже, какой именно, много их было, и, увидев ее такой, он вскрикнул, испугавшись, что ее обязательно узнают. Глупости, отмахнулась она, смазывая вазелиновым маслом покрытые сухой коркой губы, а затем подкрашивая их красной помадой, сейчас я похожа на себя еще меньше, чем без парика и косметики, меня даже родители, пожалуй, не узнают, если хочешь, можем это проверить. Нет уж, проверять не будем, замахал он руками, обещай, что будешь держаться от них подальше. Ах, можно ли обтесать бревно, не взмахнув топором, невпопад брякнула она в ответ и, осекшись, приуныла, потому что это были слова юной феридэ, которую она играла в ремейке старого фильма, а переживания турецкой девушки, разлученной с возлюбленным, никак не клеились к ее сегодняшней жизни, и она сама не знала, зачем сказала то, что сказала. Если хочешь, останемся дома, предложил он, заметив, каким опустошенным вдруг стал ее взгляд, зачем нам этот дурацкий спектакль, лучше купим картошки фри и будем смотреть телевизор. Нет, я хочу увидеть свою жизнь, а еще хочу, чтобы ты увидел ее и рассказал мне, кто я такая, ведь сама я этого понять так и не смогла, а сейчас я прилягу на полчаса, чтобы набраться сил, и можем идти, я даже разрешу тебе довезти меня на продуктовой тележке.