Максим Чертанов - Королёв

— Про Марс?

К. опять не отвечал.

— Письмецо родным пиши, — сказал круглолицый, — я марку куплю и отправлю, ей-богу, куплю…

Те письма, которые преступники писали и отдавали лагерному начальству, оно прочитывало и бо́льшую их часть никуда не отправляло.

— …а то сам занесу, ежели оказия подвернется в Москву… Что глядишь? Не прочту я твоего письма, я неграмотный… (Врал, что неграмотный, и что не станет читать чужого письма — тоже врал, но что доставит письмо по назначению — говорил правду.)

К. написал письмо своей жене. Оно повергло меня в полное уныние — так нехорошо было то, что говорил он ей.

«Я сильно, очень сильно устал от жизни… Я не вижу в ней для себя почти ничего из того, что влекло меня раньше… Не вижу конца своему ужасному положению… На что можно рассчитывать дальше мне, ибо я всегда снова вероятный кандидат… Всегда отягощать твою и Наташкину судьбу… Я даже не знаю, сможем ли мы снова жить вместе…» [26] Авторское примечание. Марсианские историки полагают, что наблюдатель допустил в своем отчете анахронизм: письмо, о котором он упоминает, было на самом деле написано К. не во время его пребывания на Колыме, а позднее, когда он, освободившись из лагеря, был милостиво заключен на много лет в другую тюрьму. Анахронизм очень странный, так как Льяна к тому времени уже не было в живых. Не является ли это (так же как и то, что Льяну показалось знакомым имя «Подлипки») косвенным доказательством того, что тень души живет после ее смерти? Возможно, хотя я бы скорей отнес все вышеперечисленное к разряду предчувствий, к которым мы, марсиане, чрезвычайно склонны, как я уже отмечал ранее.

Круглолицего увезли из лагеря, а К. окончательно перешел в разряд доходяг, то есть людей, на которых по причине их полного физического истощения уже все махнули рукой. Такие люди не только не могли драться за свой хлеб — у них даже не было сил пойти в столовую, чтобы получить его. Возможно, если б Усач жил в одном бараке с К., ему удалось бы вернуть К. хоть небольшое желание жить, но они виделись очень редко, да и Усач уже не был тем богатырем, что еще пару недель назад: холод подточил и его силы.

Я тоже редко видел К.: мне было очень сложно даже на краткое время попадать к нему в барак — разве что ветер пригонит сухой листок или кто-то принесет на своих подошвах немного хвои. В тоске и отчаянии я…

— Это ж надо, — сказал человек, — муха… Зима на дворе, а — муха…

Он был маленький, с лысою головой; очередной человек в очередном кабинете.

— Тепло, — сказала крылатая В., — вот она и проснулась… Послушайте, Александр Николаевич…

Положение человека в кабинете (его имя — П.) мне не было ясно. Должность, которую занимал П., у землян считалась незначительной, и служили в такой должности обычно женщины. Но место, где П. занимал ее, было таково, что все трепетали и заискивали перед П.

Все, но не крылатая В. Она передала П. какую-то официального вида бумагу (касательно К.) и теперь сидела напротив П. и спокойно смотрела на него. Он сморщился, как от головной боли.

— Валентина Степановна, уважаемая… Ну зря вы… Ей-богу, зря…

— Так вы передадите ему?

Глаза ее сделали невольное и быстрое движение в сторону и вверх — на портрет, что висел у П. над головою, — и от ужасного разочарования я почти перестал дышать, ведь я к тому времени уже догадался, что за существо было изображено на портрете: то был сгустившийся, мимикрировавший, принявший человеческое обличье Гнус, которому служили судья У. и другие. Обращаться к нему с просьбой — о чем? О том, чтобы отнять у него предназначенную ему пищу?

— Слушайте, я столько времени добивалась, чтоб вы меня приняли… Дайте честное слово, что передадите!

— Валентина Степановна…

— Александр Николаевич…

— Но, Валентина Степановна!..

Они еще несколько раз называли друг друга по именам, после чего П. опять сморщился и сказал:

— Хорошо, передам.

В. встала и ослепительно улыбнулась ему. Он сухо кивнул головой. Когда она уже выходила из кабинета, он очень тихо пробормотал:

— Обратились бы вы лучше к Берии…

— Обращалась уже… — так же тихо сказала В.

Но она произнесла это, когда уже закрыла за собой дверь, и человек в кабинете ее не мог слышать. А я поймал обрывок ее воспоминания: пухлая, волосами поросшая рука ложится на шелковое колено… дрожь омерзения… (Я не понял, в чем был смысл этого эпизода, но почувствовал, что с ним для крылатой В. связано что-то ужасное, такое, что хуже смерти.)