Максим Чертанов - Королёв

Но — странное дело — наряду с омерзением, которое я должен был отныне испытывать по отношению к обитателям кровавой планеты, в душу мою все глубже проникало совсем иное чувство: любовь и жалость к ним, любовь к тем ее детям, что — немногочисленные, слабые, упрямые — видели дальше других и за ясность своего взгляда — пусть не бесстрашно, не с гордо вскинутой головой, а в тоске и слезах, но все ж жертвовали собою (вещь особенно удивительная для марсианина, ибо мы, ценящие жизнь превыше всего, на подобные поступки ни при каких обстоятельствах не способны), все ж соглашались отдавать свободу и жизнь.

Свою жизнь, замечу, но не чужую.

Ведь не могут же все уподобляться Отцу людей, который принес в жертву Сына, а не Себя. [13] Авторское примечание. Я бы на месте Льяна воздержался от некомпетентных и некорректных высказываний в адрес чужой религии. Вообще весь этот дичайший пассаж следует отнести исключительно на счет нервной депрессии, оказавшей угнетающее влияние на умственные способности наблюдателя. Убежден: уже тогда руководство просто обязано было отозвать его с Земли. Но руководство проявило преступную халатность.

— …Не передумал за ночь? (Откусывая при этом понемножку от бутерброда, на который К., больше двух суток не получавший пищи, старался не смотреть.) Будешь писать?

— Да.

— Пиши, пиши… Бутербродика не хочешь?..

И следователь через стол кинул К. недоеденный бутерброд, да промахнулся — хлеб и колбаса, разделившись, с жирным звуком шлепнулись на пол.

К. не нагнулся. Я отлично знал, что он этого не сделает. Знал и следователь. Он не нарочно бросил бутерброд на пол, как поступают люди в отношении собак. Это вышло нечаянно.

Я и не подозревал, что местность, где живет К., так красива с высоты воробьиного полета. Город, осиянный рубиновыми звездами, все эти шпили, башни, купола… Почему не птицы — господствующая раса на Земле? Как все было бы просто!

О, как жаль, что моя душа не может долго находиться в этом маленьком, горячем, трепещущем, крылатом тельце, лишенном корней.

— Девуш… гражданка, вам куда?

— У меня здесь мама в очереди…

— Ваша мама?

— Мужа.

— Идите.

Тяжкие двери закрылись, отрезали от меня женщину с золотыми волосами. Но я хотел быть там, внутри, хотел видеть, что она делает. Зачем мне это было нужно, какую пользу я мог из этого наблюдения извлечь, какую ценную информацию послать в отчете? Сам не знаю. Быть может, мне просто хотелось ее увидеть — скорее всего, в последний раз, ведь когда суд оправдает К. (разумеется, оправдает, я обязан верить в свои силы), моя миссия на Земле завершится и я должен буду немедленно вернуться домой, а мое место подле К. займет другой разведчик. (Конечно, я мог бы сколько угодно смотреть на нее там, дома, глазами мшистой фиалочки, но в таком соглядатайстве — до сих пор мне это не приходило в голову — было что-то низкое…)

Сперва я не знал, как сумею проникнуть внутрь здания, ведь там (…низкие зарешеченные окошки, мрачные коридоры, духота, смрад, плачущие дети, задыхающиеся вдоль грязных стен, скорчившиеся на ступеньках женщины, что уже давно не могли плакать…) не было ничего зеленого, ничего живого, ничего такого, где моя душа могла бы хоть ненадолго обосноваться; но мое новое тело подсказало мне образ действий: всего пару минут я искал щель, достаточно большую для меня, но не заметную человеческому взгляду; сложив крылья, я ринулся туда.

— Ксана, наконец-то… Сегодня просто какой-то кошмар, представляешь, списки опять отобрали, я уж думала — все, но потом оказалось, что был еще резервный список, у другой женщины; как они решаются вести списки, я просто не понимаю, я бы, наверное, не… Мне казалось, что я вот-вот упаду… Сегодня еще жарче, чем в прошлый раз… Где ты была? Ты принесла деньги?

— Я, наверное, дам все пятьдесят рублей.

— Не надо, не швыряйся так. Деньги еще понадобятся. Надо отдать сегодня двадцать пять рублей, а через две недели — еще двадцать пять.

— Только бы взяли! Господи, сделай, пожалуйста, так, чтоб у нас взяли деньги! Я больше ни о чем не прошу…

— Что ты говоришь! Возьмут, конечно… да нет, что ты, конечно же возьмут…

— Мария Николаевна, вы бы вышли на улицу, подышали.

— Нет-нет, что ты. Обратно не впустят. Тебя-то как пропустили…

— Смотрите, смотрите! Женщины, да вы поглядите! Не туда, не туда…

— Ой… воробушек…

Только что все эти женщины были мертвы: они и переступали, и говорили, и глядели — как мертвые. И вдруг — живая дрожь движений, заблестевшие глаза… Улыбки, они могли даже улыбаться…