Станислав Виткевич - Ненасытимость

— Уже, — шепнула Элиза.

— Возмездие может оказаться роковым. Но поскольку ты знал меня, возможно, это пройдет тебе безнаказанно. Когда-нибудь, когда-нибудь ты оценишь, что я тебе дала, если доживешь до преклонного возраста, чего я вам обоим желаю. Джевани снял с меня тяжесть плоти. То, что я видела после того, как приняла таблетки, сразу после боя, утвердило во мне Единственную Истину. Отныне я пойду трудной дорогой к совершенству и не дрогну перед сомнением. — «Утешение для «nieudacznikow» и старых баб», — подумал Генезип, но «перечить» не стал. — А тебя я любила и люблю до сих пор, — (слеза зазвучала в голосе — глубоко, как журчание подземного ключа), — но не хочу больше устраивать свинство из наших отношений и потому отказываюсь от всех претензий на тебя — я отреклась еще до этого, не зная, что она рядом с тобой. Только прости меня, что я тебя отравляла, — тут она прямо у койки бухнулась на колени и зарыдала — рыдала кратко, кратенько, ровно столько, сколько было необходимо. Ни Генезип, ни Элиза не поняли, в чем дело, но даже спрашивать не смели. А дело было в том, что бедняжка хотела украдкой закокаинить последнего кавалера. Она снова села и говорила теперь уже сквозь слезы, густые, словно какой-то слезный сироп или смола. — Ты не знаешь, какое счастье для такого внутренне, и даже внешне, опустившегося существа — возвыситься наконец над собой. Понимаешь, во мне все перетерлось, как в мельнице, от одного разговора с ним — Учителем.

Э л и з а: Как же вам посчастливилось, тетя, — с ним самим...

З и п е к: Сам Мастер снисходит только до важной птицы. Мы обязаны довольствоваться этим твоим Лямбдоном. Хороша псу и муха — bą pur ę szię e la musz [209] Фонетическая запись фр.: bonne pour en chien et la mouche (дословный перевод вышеприведенной пол. поговорки, примерно соответствующей рус. «и на том спасибо», «хватит с нас и этого»). , — намеренно грубо встрял Генезип. Все-таки что-то бесило его во всем этом. Элиза взглянула на него без упрека, и это его распалило так, что он кинулся бы на нее при всех, кабы не боль в лодыжке. Даже просто от боли он мог ее изнасиловать — как другой, к примеру, расколошматил бы стул. Но волна чистой любви тут же залила вожделение. Оно с шипением погасло, взорвавшись где-то во тьме тела, как далекий метеор. А эта продолжала болтать:

— Синдикат для меня больше не существует. Я вдруг увидела, как ничтожна и мелочна эта их программная псевдонациональная возня, лишенная почвы истинного чувства. — [Мысль Зипки: «Ты гляди-ка. Таблетки действуют и на это. Хо-хо! Посмотрим, что будет со мной».] — Человечество будет едино, монолитно, но общественная интеграция не помешает внутреннему развитию индивида, который, как драгоценность в футляре, будет защищен от самого себя. Говорят, китайские необуддисты заранее отреклись от личности, сторонники Мурти Бинга — нет. — Изъяснялась она бестолково и неуклюже, но это его ничуть не коробило. «Матронизация» покрыла все пышной тогой покаяния: в этом было что-то почти святое. Чисто эстетическое, формальное удовольствие от того, что старой выдре пришел такой конец, было столь велико, что не было такого понятийного или словесного «ляпа», которого нельзя было бы ей простить. Зипеку не хотелось трепаться — как только может не хотеться серьезному мыслителю участвовать в пустом разговорчике на банальном файв-о-клоке, но что-то сказать было надо:

— Увы, не могу в это поверить, но видимо, личность угаснет так постепенно и незаметно, что никто из тех, кто будет частью данного процесса, не воспримет этого болезненно. Сегодня кое-кто, может, еще пострадает чисто физически от материальных потерь в ходе общественных перемен, но через несколько десятков лет от такого рода проблем не останется и следа. — Он не чувствовал, что все его мучения — о п о с р е д о в а н н о е следствие того, как глубоко он переживает именно данный процесс. Не обязательно нечто должно всеми осознаваться, чтобы быть именно этим и ничем иным. Достаточно, чтобы к т о - т о один классифицировал определенные факты как симптомы такой перемены. Будущему историку ничего больше не требуется.

К н я г и н я: Ты, Зипулька, небось думаешь, что я пошла на компромисс: искала чего-то, что могло бы мне заменить реальную жизнь и тебя — символ этой жизни, вот и ухватилась за первый попавшийся паллиатив. Ошибаешься...

З и п е к: Вовсе я так не думал... (А именно так он и думал.)

К н я г и н я: Вот и хорошо, потому что это не так. Я не могла себе признаться, что ради твоего блага между нами все должно быть кончено, и поняла это лишь тогда, когда он заговорил. А раньше, знаешь, я, может быть, сражалась бы вместе с теми против тебя. — И вдруг она разревелась, уже вовсю. В этом плаче не было боли о невозвратном прошлом — было, скорее, наслаждение тем, что удалось подняться над трясиной падений, сомнений и искусственной веры в собственную физическую неуязвимость. — Я даже думала: если б ты убил меня в бою, это было бы так прекрасно, так прекрасно, что и вправду жаль, что этого не произошло.