Владимир Волкофф - Ангельские хроники

– Не имею представления.

– Представь себе, он тоже, ибо он хочет иметь все, что было написано где бы то ни было, когда бы то ни было, на каком бы то ни было языке. Он считает, что библиотека, не содержащая в себе всех книг, написанных в мире, просто смешна. В Александрии должно быть собрано все знание, вся мудрость мира.

– Почему бы и нет? Ему только трудно будет угнаться за новинками при той-то скорости, с какой греки пекут свои великие творенья.

– До греков нам дела нет. Угадай, чего он хочет от нас.

– Откуда мне знать, – отозвался Симеон, который уже догадывался, в чем дело.

– Закон и всех Пророков.

– Ну что ж. Прикажи переписать их для него.

– Ты не понял, Симеон. Царь Птолемей хочет иметь Закон и Пророков… по-гречески.

Старцы переглянулись.

– Я всегда считал, – сказал Симеон, – что Тора не может быть доступна ни на древнееврейском, ни на арамейском, ни на мидийском, ни, конечно же, на греческом, что она должна существовать только на еврейском языке и при этом в ассирийском написании… Но ты – первосвященник, – добавил он с той почтительностью, из-за которой многие считали его человеком равнодушным или даже скептиком.

Елиазар поднялся и подошел к краю крыши. – Иногда я спрашиваю себя, – промолвил он, – веришь ли ты хоть во что-то.

– Правильнее было бы сказать, что я верю в Кого-то, – ответил Симеон на этот раз совершенно серьезно. – Я верю в незримого Господа, имя Которого неизреченно. И верю я в Него потому, что все остальные верования кажутся мне смехотворными. Как можно верить в двенадцать богов, как это делают греки, или в двух, как последователи зороастризма, или же вообще ни в одного, как афеи? Выбирая между абсурдом и тайной, я ставлю на тайну, Елиазар. В любом случае, – заключил он уже в более легком тоне, – имея такого ревнивого Бога, как наш, так спокойнее.

Елиазар нахмурился: его друг зашел слишком далеко. Впрочем, Симеон и сам это почувствовал.

– Да простит мне Сущий мои речи. Надо верить в Бога, раз уж ты им не являешься, и ты прекрасно знаешь, с каким рвением я совершаю все наши обряды.

Но он был поистине неисправим, а потому прибавил:

– Даже когда я их не совсем понимаю.

– То есть?

– Ну, например, почему нам можно есть голубей, кузнечиков и жвачных животных, а тушканчиков – нельзя? Нет, правда, меня всегда как-то непреодолимо влекло к тушканчикам.

– Все очень просто, – ответил Елиазар. – Ни голуби, ни кузнечики не прибегают ни к какому насилию для уничтожения своих собратьев; пережевывание же пищи символизирует память, а мы должны постоянно помнить о Господе и о тех чудесах, что он совершает ради нас; что касается тушканчика – это зловонное животное зачинает через уши, а производит потомство через рот. Согласись, что это не способ.

Елиазар говорил в высшей степени серьезно, и Симеон, понимая, что друг хочет напомнить ему о незыблемости Закона, ответил ему в том же тоне:

– Я позабыл об этой особенности тушканчика. Но вернемся же к переводу. Так ты думаешь, что нам позволительно делиться нашим наследием с язычниками?

Елиазар снова сел.

– Я не уверен, что это позволительно, но убежден, что это необходимо. Ты же не думаешь, что Птолемей со своей жаждой обладания всею мировой культурой может меня провести. Он, конечно же, государь просвещенный и любознательный, но что он хочет прежде всего, так это узнать как можно больше о верованиях подвластных ему народов, чтобы крепче привязать их к себе. Это говорит о том, что он – хороший царь, но, в общем-то, это не наше дело, ибо Диаспора – это тоже мы, и чем менее она будет эллинизирована, тем лучше. Однако вещи надо принимать такими, каковы они есть. Как ты думаешь, сколько иудеев из тех ста тысяч, что вот уже на протяжении нескольких поколений живут в Александрии – не считая других ста тысяч, что будут скоро освобождены, – так сколько из них, думаешь ты, понимают еще еврейский язык? Ну, раввины, конечно, да и то не все… Ну, кое-кто из стариков… Но чтобы бегло читать по-еврейски… Нет, Симеон, если мы действительно хотим, как это нам надлежит, чтобы народ наш читал Закон и Пророков до скончания времен, они должны быть переведены на греческий язык. Птолемей считает, что он работает на себя; на самом же деле он работает на нас. И это мне нравится.

У Симеона не было твердого мнения по этому вопросу. Надо ли открывать всему свету слова Господа, обращенные к Его избранному народу, или же следует продолжать хранить их в тайне? Он не знал. Просто он не очень-то верил в возможность сохранять что-то в тайне слишком долго, кроме того, он был знаком с множеством ученых самых разных племен и не имел против них никакого предубеждения. Он не осмеливался говорить об этом вслух, но для него действительно не имело особого значения, прошел ли Платон обряд обрезания или нет.