Генри Миллер - Тропик Рака

В тридцать пять лет, когда Миллер был женат уже второй раз, но так нищ, что ему и жене пришлось разойтись, чтобы вернуться к родителям и таким образом жить, не платя за квартиру, он вынужден был выслушивать от матери такое: «Если кто-нибудь придет — соседи или знакомые, — убери машинку и спрячься в стенном шкафу. Не надо, чтобы они знали, что ты здесь». Мать стыдилась сына! «Иногда, — пишет Миллер, — мне приходилось по часу и дольше стоять в стенном шкафу, задыхаясь от нафталина… Она так и не могла примириться с мыслью, что я — писатель».

У Миллера была умственно отсталая сестра. В детстве соседские ребята прозвали ее «полоумная Лоретта». Восьмидесятилетний Миллер так вспоминает мать и сестру: «Моя сестра была настолько умственно отсталой, что не могла ходить в школу. И моя мать решила учить ее сама. Она совершенно не годилась в учительницы. Это было ужасно. Выходя из себя, мать кричала на сестру, била ее. «Сколько будет дважды два?» — спрашивала она. И моя сестра, понятия не имевшая об ответе, говорила: «Пять… нет, семь… нет, три». Просто так, лишь бы что-то ответить. Бац! Раздавался шлепок. Потом, обернувшись ко мне, мать говорила: «За что мне такой крест? Чем я заслужила такое наказание?» Это она меня, маленького мальчика, спрашивала: «За что мне Бог послал такое наказание?» Сами видите, что она была за женщина. Дура? Гораздо хуже… Я никогда не видел от нее материнского тепла. Она никогда не поцеловала меня, не обняла. Я не помню, чтобы и я подошел ее обнять. Я даже не знал, что это принято, пока не побывал однажды у своего школьного приятеля. Нам было по двенадцать лет. Мы вместе пришли к нему после школы, и я услышал слова его матери: «Джеки, Джеки, дорогой, ну как твои дела?» — и увидел, как она обняла и поцеловала его. Никогда не слыхал я таких слов, даже такой интонации. Для меня это было ново. Конечно, все эти тупые немцы в нашем районе знали только железную дисциплину» («Моя жизнь и времена»).

Какой при подобной жизни может быть первая любовь? Подростком Миллер был «безумно, страстно влюблен в девочку из школы». Она — голубоглазая блондинка. «Я никогда не был ее кавалером», — вспоминает он в восемьдесят лет. Потом она снова и снова будет появляться в его романах. Однако она даже не знала о его существовании. «Все это продолжалось три года! И это было потрясающе. Каждый вечер после обеда я ходил к ее дому. Ходьбы было почти час, а целью моей было всего-навсего пройти мимо ее дома и посмотреть — не окажется ли она случайно у окна», — так описывал Генри Миллер свою первую любовь в книге «Моя жизнь и времена».

В девятнадцать лет Миллер познакомился с «привлекательной вдовой», по возрасту годившейся ему в матери. Это и был его первый роман. Некоторое время они даже жили вместе: Миллер, вдова и ее ребенок. В это же время Миллер поступает в Сити-колледж, но через два месяца бросает занятия. Следующие семь лет он усердно, по-германски закаляет свой организм. В это нетрудно поверить, когда начинаются его сексуальные подвиги: после целой ночи возлияний и трех-четырех оргазмов он, вернувшись домой, будет исполнять свои супружеские обязанности, урвав на сон лишь часок — ведь он должен утром идти на работу; он служит начальником курьеров в телеграфной компании «Вестерн юнион».

1920 год. Миллеру уже под тридцать. Этот третий десяток своей жизни он странствовал по американскому Западу, работал батраком на ранчо, работал в ателье у отца, женился, произвел на свет дочь, десять раз устраивался на работу, потому еще десять раз, что мечтал писать и не решался, — вместо этого проводил время в попойках и бессчетных изменах жене.

Умри он, не дожив до тридцати, его бы помнили только соседи — как местного остроумца, хорошего пианиста, ненадежного должника, неунывающего жеребца, бывшего «трамвайного кондуктора, мусорщика, библиотекаря, страхового агента, книготорговца» и помощника редактора в маленьком издательстве, выпускавшем каталоги товаров различных фирм. Жизнь Миллера в то время не имела никакого конкретного направления. Он был блестящим собеседником, но в сущности ему не с кем было беседовать. Как он пишет сам, «поскольку я произошел от бруклинских родителей, не имевших дела с людьми искусства, то я таких людей и не встречал. Я изо всех сил старался познакомиться с кем-нибудь, кто обладал бы хоть какой-то культурой. В то время для меня сказать, что я хочу быть писателем, было все равно, что сказать: «Я хочу быть святым, мучеником, Богом. Это было столь же великим, столь же отдаленным и столь же недоступным».