Ирвин Шоу - Полное собрание рассказов. 1957-1973

— Ладно. — Она не спускала глаз с его дрожащей руки. — Значит, утром?

— По утрам я на лыжах не катаюсь. — Он добавил рому в свою чашку, понюхал смесь, оценивая по достоинству.

— Чем же вы занимаетесь по утрам?

— Отдыхаю и пишу стихи.

— Ах вот оно что! — И бросила на него недоверчивый взгляд. — Не знаю ли я вашего имени?

— Нет. Все, что пишу, разрываю на мелкие кусочки на следующее утро.

Ей стало неловко — из всех, кого знала, стихи писали только пятнадцатилетние мальчишки в подготовительной школе; пришлось засмеяться.

— Боже! Мне кажется, вы… человек с отклонениями.

— «С отклонениями»? — Он вопросительно вскинул брови. — Вы имеете в виду сексуальную ориентацию? Это слово, по-моему, в Америке является оскорбительным. Это когда парни с парнями, так?

— Не всегда, — возразила Констанс, еще больше смущаясь. — В данном случае оно… не имеет такого оттенка. Какие же стихи вы пишете?

— Лирические, элегические, атлетические. Воспеваю молодость, смерть и анархию. Все это очень хорошо вышибает слезу. Пообедаем вместе сегодня?

— Это почему же? — изумилась она, снова озадаченная тем, как быстро и неожиданно он перескакивает с одного на другое.

— Вот такого вопроса никогда не задаст европейская женщина, — назидательно молвил он.

— В отеле я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер.

— В отеле я пользуюсь большим влиянием. Думаю, мне удастся уговорить их не препровождать поднос с едой к вам наверх.

— Кроме того, — упиралась Констанс, — всю неделю вы обедали с одной французской дамой. Что скажете по этому поводу?

— Отлично! — улыбнулся он. — Значит, вы тоже следили за мной!

— В столовой всего пятнадцать столов. — Констанс чувствовала себя неловко. — Так что волей-неволей…

Француженке этой, по крайней мере, лет тридцать, у нее короткая, взбитая прическа, неимоверно тонкая, просто осиная талия. На ней всегда черные брюки в обтяжку и разных цветов свитера; тончайшая талия затянута блестящими металлическими поясами. Каждый вечер они с Притчардом сидели вдвоем за столиком в углу и все время оба громко смеялись собственным шуточкам. Оказываясь в одной комнате с этой француженкой, Констанс чувствовала себя слишком юной и неуклюжей.

— Французская дама, о которой вы говорите, — мой хороший друг, — оправдывался Притчард, — но, по ее словам, англосаксы не в ее вкусе, им не хватает тонкости. Французы — патриоты до мозга костей. К тому же завтра приезжает ее муж.

— Все же я намерена строго придерживаться своего плана, — официальным тоном заявила Констанс и встала. — Ну, мы идем?

Притчард молча глядел на нее.

— Вы очень красивая. Иногда трудно удержаться и не сказать об этом.

— Прошу вас, мне пора идти!

— Само собой, — отозвался он, тоже встал, положил на стол деньги. — Как скажете!

Не проронив ни единого слова, дошли до отеля. Уже совсем стемнело, было холодно, и вырывавшиеся изо рта клубы пара были похожи на маленькие облачка с ледяными кристалликами.

— Я позабочусь о ваших лыжах, — сказал он возле двери.

— Благодарю вас, — тихо ответила она.

— Спокойной ночи. И напишите проникновенное, задушевное письмецо.

— Попытаюсь. — Констанс повернулась и вошла в отель.

В номере она сбросила ботинки и, не снимая лыжного костюма, улеглась на кровать, не включая света, и уставилась в темный потолок, размышляя. Никто никогда не говорил ей, что англичане — вот такие.

« Мой самый дорогой и любимый, — писала она. — Прости, что не писала, но погода была на диво хороша, правда, совсем недолго, и я решила посвятить все свое время бегу на лыжах по кругу или борьбе с глубоким снегом. Здесь отдыхает один англичанин, — сознательно не стала скрывать она, — очень мил, даже вызывался стать моим инструктором, и я под его руководством в самом деле добилась больших успехов. Он служил в ВВС, его отец убит на фронте, а мать погибла во время бомбежки… ».

Нет, так не пойдет! Марк может расценить это как ее уловку. Словно она старается что-то скрыть от него, выпячивая эту несчастную, погибшую семью патриотов, словно витрину магазина.

Скомкала начатое письмо, бросила в мусорную корзину; взяла еще листок бумаги. « Мой самый дорогой и любимый… ».

Кто-то постучал в дверь; она крикнула по-немецки:

— Ja!

Дверь отворилась, и в комнату вошел Притчард. Она с удивлением подняла на него глаза — за все три недели он ни разу не осмеливался войти к ней, — встала, стараясь скрыть смущение. Сидит ведь почти босая, в одних чулках, в номере беспорядок после целого дня лыжных прогулок: ботинки стоят у окна, свитера бесформенной кучей навалены на стуле, перчатки сохнут на радиаторе; мокрая парка висит в ванной на ручке двери, с воротника стекают ручейки тающего снега. Гремит радио: какая-то армейская станция в Германии передает американский джаз-банд — он наяривает «Бали Хай». Притчард, стоя перед открытой дверью, улыбается ей…