Дэвид Салой - Каков есть мужчина

День или два он грустил в отвлеченной манере после того, как она положила конец их связи с помощью письма, написанного ее школьным почерком. Она патетически переоценивала его эмоциональную вовлеченность в их отношения. И тогда он понял, что тоже переоценивал ее вовлеченность. Так же, как он намеревался удовлетворить свою давнишнюю фантазию, она удовлетворяла собственную , ничуть не менее эгоистичную. Не считая того, что ей было девятнадцать или двадцать и ей по возрасту полагалось себялюбие, она еще, должно быть, не понимала, как легко и как надолго можно причинить боль человеку, тогда как он был старше ее больше чем на десять лет и должен был бы уже усвоить такие вещи.

Только когда он увидел ее, вскоре после расставания, в объятиях какого-то студента – какого-то мальчишки, то на секунду испытал что-то похожее на боль, что-то набоковское, губительное, когда заметил их вместе во дворе, залитом весенним солнцем.

Хотя к тому времени он уже завязал отношения с Эрикой, медиевистом-латинистом из Ориэль-колледжа. Но и эти отношения также продлились недолго.

Дни, проведенные в Лондоне, истощили его. Не только встреча с Макинтайром. Он встречался и со своим издателем. А еще выступал на симпозиуме по фонетическим изменениям в староанглийском в УКЛ. Ох уж эта социальная активность. Он повидался с Эммануэлем – низкорослым высокомерным итальянцем, филологом, закончившим докторскую диссертацию несколько лет назад и работавшим теперь в Лондоне адвокатом. Эммануэль спрашивал насчет Валерии, как у них все обстоит. Он познакомился с ней на вечеринке у Мани, в прошлом сентябре.

– Я не знаю, – сказал он. – Как-то более или менее. Кажется. Мы встречаемся. Я не знаю.

Уединение, свобода. Это чувство не оставляет его на пароме, несмотря на близость других людей. Все они случайные попутчики, незнакомцы, они его ни к чему не привязывают. Они о нем ничего не знают. У него перед ними нет обязательств. Морской ветер разгоняет летнюю жару на открытой палубе, вдоль которой закреплены спасательные шлюпки. Палуба качается. Уходит из-под ног и снова давит на подошвы. Англия уменьшается вдали. Ветер налетает, треплет его волосы. Где-то в помещении, в ограниченном теплом пространстве, люди едят и выбирают товары. Он бродит между ними, безымянный и невидимый. Сидит за столиком один. Его уединение в течение часа, занимающего путь до Франции, никем не нарушается. Он стоит у окна, позолоченного солнцем и морской водой. Смотрит на игривые волны. И чувствует себя свободным, точно чайка, парящая на ветру. Уединение, свобода.

Едва съехав с корабля и включив кондиционер и «Глорию» Вивальди, он вливается в дорожное движение Франции с этой экстатической музыкой в ушах.

Та-ди-и

Та-да-да-ди-и

Та-да-да

Асфальт блестит. Субботнее утро. По обеим сторонам шоссе лежат ясные равнины с фермами.

Он хорошо знает это шоссе. Оно ведет к так называемому Опаловому берегу, Кот-д’Опаль, и дальше к Остенде. Слева от него тянутся нанесенные ветром дюны.

«Welkom in West-Vlaanderen» [35], – гласит указатель.

Теперь он словно едет через собственное прошлое, через пейзаж, пронизанный живыми нервами, именами, воскрешающими воспоминания с почти болезненной четкостью. Коксейде, где он гулял однажды с Дельфин и собачкой ее матери – собачка рыла песок среди пучков пригнутой ветром травы. Ньивпорт, где он был тем летом с родителями. Запах моря, вдающегося в сушу, поднимался по узким улочкам, а в конце всех этих улочек, по которым ты спускался к морю с пластмассовой шпагой в руке, лежал молочно-белый горизонт. Руселаре, где они гостили у родителей отца – загородный домик, с полями хмеля позади аккуратного садика. И хотя эти воспоминания четкие, как грани обработанного ювелирного камня, они до странности малы, словно он видит их с обратного конца телескопа. Прошли годы с тех пор, как он был здесь, на этой выровненной земле у моря, полного кораблей, и то, что его жизнь продолжается уже достаточно долго, для того чтобы события того ветреного дня в Коксейде произошли больше десяти, больше пятнадцати лет назад, почему-то шокирует его. Он уже тогда был взрослым в какой-то степени, однако все еще думает, что его взрослая жизнь только начинается.

Ощущая легкое недомогание, он останавливается залить бензин.

Заправляя бак, он смотрит на шоссе с по-воскресному редким движением.

Это страстное желание, чтобы все оставалось таким же. Чтобы тот день в Коксейде растянулся на всю его жизнь. Почему эта мысль так притягивает его? Или сегодня и этот самый момент, резкий запах льющегося бензина, от которого тяжелеет голова. Шоссе, вялое движение выходного. Здесь и сейчас. Бледное утреннее небо. Уединение и свобода. Растянутые на всю жизнь. Страстное желание, чтобы все оставалось таким же.