Мария Метлицкая - Такова жизнь [сборник]

Но натюрморт был прекрасен – жизнеутверждающего цвета яркий свекольник с белоснежным пятном сметаны, салат из огурцов и редиски, купленной утром на станции у местных бабулек, котлеты в эмалированной мисочке – тоже травмированной – с черным глубоким глазком отбитой эмали. Все это еще так напоминало прежнюю, счастливую жизнь. Если не оглядываться вокруг. Но нет, враг не дремлет! И враг действительно не дремал. Хотелось заткнуть уши и закрыть глаза.

Эти участки почти не продавались. Но у Гриши сладко щемило сердце, когда он видел через редкий штакетник такую жизнь. Вспоминалось детство, обычное детство московского мальчика из интеллигентной семьи. И снятая в Загорянке дача – всего-то комнатка и терраска. Керогаз на высокой табуретке, и бабушка в фартуке, снимающая пенку с земляничного варенья, и усталая мама в легком сарафане, читающая в гамаке.

Гриша жалобно звал хозяев, те подходили к забору и отчаянно качали головами – нет-нет, не продается. При этом они пугались и расстраивались, видимо, чувствуя, что придется, придется расстаться со своим добром. Вынудят. Нет, конечно, не этот носатый интеллигент, от него опасности никакой. А вот другие… Гриша вздыхал и прощался с хозяевами. Кое-кто, впрочем, его даже узнавал и предлагал чаю. И опасливо бросал взгляд на его странную, строгую и молчаливую жену. Впрочем, на жену «старая рухлядь» наводила черную тоску. «Прелесть» сводила брови к переносью и поджимала губы. Ей нравились другие дома и другие заборы. Но они не тянули, не тянули. Сколько бы Гриша ни занимал, ни одалживал, ни договаривался, зависая часами на телефоне по вечерам. Ничего не срасталось.

Гриша мрачнел и чувствовал себя полным ничтожеством. Все его, конечно, почти презирали. Почему «почти»? Потому, что в сердцах еще оставалась любовь и жалость. А жалость и презрение – чувства вполне совместимые.

«Прелесть» хмурила бровки и дула губки. Она была недовольна Гришей. Видимо, рассчитывала на большее. Гриша страдал, что не мог обеспечить любимой светлое настоящее и будущее.

Но тут проявился один неожиданный вариант. Выяснилось, что корректор Надя давным-давно, лет эдак пятнадцать назад, получила дачный участок. Точнее, садовый. Но в приличном месте, не знаковом, конечно, но вполне, вполне. Верст пятьдесят от Москвы. Поехали смотреть. Участок оказался чудным – крайний у леса, всего один общий забор с соседями, десять соток. Но главное, благодаря Надиной безалаберности на нем не успели вырубить березы и елки. Лакомый кусок по нынешним временам. Тут же представили небольшую уютную избушечку в русском стиле, камин, дорожку в гравии, сирень у забора. Гриша деликатничал с бывшей любовницей и верным другом. Надя мотала головой, как заведенная, и горько рыдала, когда ее просили обозначить цену. В общем, участок этот она Грише подарила.

– Тебе надо работать! – твердила Надя, громко сморкаясь в несвежий клетчатый платок. Препирались бесконечно, пока «прелесть» не прекратила усилием воли эту интеллигентскую бодягу:

– Спасибо, – молвила она. С большим, надо сказать, достоинством.

Прения по делу прекратились. Начали строить дом. Опять были нужны деньги. Брать было уже практически не у кого: кому-то Гриша был и так должен, кто-то был обижен, а кто-то просто не любил давать в долг.

Очень медленно, но дело пошло. Скрипя колесами и с пробуксовкой. Гриша от безысходности все же уселся работать. А «прелесть» моталась на «опельке» на участок, строила рабочих. От соседей доходили слухи, что она открывала такой милый ротик – и работяги остолбенело затыкались и выстраивались шеренгой. Милая девочка из тихой провинции. Дочь учителя и врача. Пианино «Красный октябрь», Бунин и Чехов. Пастернак и Ахматова. Чай с вишневым вареньем. Шаль на плечах, коса по пояс. В общем, все ясно.

Первый раз издательство не взяло новый Гришин роман. Посоветовали изменить концовку, подсократить и выпуклей выписать главного героя. Гриша впал в депрессию. Лежал днями на диване, лицом к стене – одетый. Не брился. Не ел. Не разговаривал. Корректор Надя подмешивала ему в чай антидепрессант – по совету подружки-психолога. Помогало плохо. Точнее, не помогало и вовсе.

Стройка встала. Остатки стройматериалов гнили под октябрьским дождем. Проследить за этим было некому. «Прелесть» исчезла. Не буквально, не испарилась, конечно. А спокойно собрала вещички и свалила на «опельке». Бросив на Гришу испепеляющий, полный ненависти и презрения взгляд фиалковых, щедро опушенных прекрасных глаз. Не оправдал доверия. Он пополз за ней к двери – именно пополз. Идти не было сил. Она хлопнула входной дверью, случайно не прищемив Гришиного длинного печального носа.