Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Актер заключил ее в объятия, да, он крепко прижал ее к груди и поцеловал. Так что гордая старая дева не сходила во гроб нецелованная.

Величавым, изящным жестом она приподняла подол своего платья и дала ему пощупать. Волочившийся по полу шелк был холодный и мокрый. Тут он понял, отчего она встала с места. Оба опустили глаза. Как бы темная толстая змея лежала на досках, а там, где пол шел слегка под уклон, растекалась черной лужей, уже подбираясь к ногам спящей девушки. Вода дошла до сеновала. При каждом движении они чувствовали, как тяжелые доски покачивало на волнах.

Вдруг пес рывком сел. Он прижимал уши и тихонько повизгивал.

— Тсс, Карай, — сказала фрекен Малин, узнавшая от рыбаков его кличку.

Она взяла руку актера в обе свои ладони.

— Послушайте, — сказала она тихонько, чтобы не разбудить спящих. — Я тоже вам кое-что хочу рассказать. Когда-то я была молоденькой девушкой. Я бродила по лесу, я смотрела на птиц и думала: «Господи, как ужасно, что люди сажают птиц в клетки». Я думала: «Ах, если вы мне так прожить мою жизнь, так послужить птицам, чтобы после меня их никогда не держали в клетках, а все они летали свободно по лесам, где им настоящее место…»

Она осеклась и взглянула на стену. Синяя полоса проступила меж досками, и фонарь казался красной кляксой на ее темной свежести. Занимался рассвет.

Старая дама медленно, легонько высвободила руку актера и приложила палец к губам. Она сказала:

— А се moment de sa narration, — сказала она, — Scheherezade vit paraitre le matin, et, discrete, se tut. [88] В этом месте своего рассказа Шехерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла (фр.). Этой фразой кончается каждая «ночь» «Тысячи и одной ночи», переведенной в Европе сначала на французский язык. [89] переводчик: Е. Суриц

В Эльсиноре, неподалеку от гавани, стоит на углу тихой улицы почтенный серый дом. Выстроенный в конце XVIII столетия, он сдержанное оглядывает пробивающуюся вокруг новизну. За долгие годы он достиг редкостной цельности; стоит отворить парадное в день норд-норд-веста, и сама собой отзывчиво отворится дверь коридора наверху, а если потревожишь одну ступеньку широкой ведущей в бельэтаж лестницы, одна половица в гостиной непременно пришлет ей дальний напевный отклик.

Дом принадлежал семье де Конинков, и много лет там они и жили, но после государственного банкротства 1813 года и трагических событий в самой семье переехали к себе в Копенгаген. Старушка в чепце присматривала за домом с помощью молодого работника и, живя в старом доме, думала и говорила все больше о старине. Дочки две хозяйские замуж так и не вышли, а теперь уж устарели. Сын уме. А бывало, — рассказывала мадам Бек, — летом по воскресеньям папаша и мамаша Конинки с тремя ребятишками езживали на легкой линейке в именье к старухе бабке и там обедали в три часа пополудни, как тогда водилось. Ясными погожими днями стол накрывали на лужке под большой акацией, и она ссыпала душистый, как восковой, цвет под ноги едокам на траву. Подавали утку с горошком, малину со сливками, а мальчонка гонял взад-вперед в белых нанковых брючках и закармливал бабушкину болонку.

У дочек хозяйских в клетках пели тропические птицы, которых им воздыхатели понавозили из-за моря. Если у мадам Бек спрашивали, играли ли сестрицы на арфе, она только плечами пожимала, давая понять, что их талантов не счесть. Если же речь заходила про женихов, про блестящие партии, которые они бы составили, только захоти, она могла заговорить вас до смерти.

Мадам Бек сама побывала замужем за матросом, вскоре утонувшим в Балтийском море, вдовой уже вернулась на службу к Конинкам и все убивалась, что ни одна из красавиц сестер не устроила свою судьбу. Она так с этим и не смирилась. Людям она объясняла, что просто не мог найтись никто им под стать, исключая собственного брата. Но в глубине души она сознавала несовершенство своей теории. Будь в этом вся беда, лучше б сестрам себя укоротить и не дожидаться принца. Она бы первая их подбивала, если бы от нее зависело, уж переступила бы через себя. Но она-то знала. Она была семнадцатью годами старше Фернанды, старшей, которую называли Фанни, и восемнадцатью годами старше младшей, Элизы, которая родилась в самый тот день, когда пала Бастилия. Она прожила в семье большую часть своей жизни. Словами она не могла это выразить, но всей кожей, всем хребтом она чуяла рок, тяготевший над родом и скрутивший воедино сестер и брата, мешая их отношениям с другими людьми.