Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Да едва ли вы вы и сами захотели в рай, — сказал старый кардинал, — если в могли предварительно туда заглянуть. Уж очень там вуржуазная пувлика. Знаете, ваша милость, по-моему, не бывало еще великого художника, который не был вы чуточку шарлатан, — ни великого короля, ни Бога. Шарлатанство необходимо при блестящем дворе, на театре, в раю. Гром и молния, новолуние, соловей, молоденькая девушка — все это хитрые небесные эффекты, наподобие зеркальной галереи в версале на нашей грешной земле. Ну, а в Луи Филиппе ни капли нет шарлатанской крови, он до мозга костей положителен. И рай нынче тоже, безусловно, выдержан в том же стиле. Мы с вами не так воспитаны, ваша милость, чтоб наслаждаться вульгарным блаженством. Мы будем куда более уместны в аду, мы лучше к нему подготовлены.

— Испытываешь ведь чувство удовлетворения, ваша милость, когда делаешь то, чему хорошо обучен. Я увежден, что вы с глубоким чувством удовлетворения танцуете менуэт. Вот, возьмем пример. Скажем, меня с детства чему-то учили, ну, для наглядности скажем, — плясать на канате. Мне задавали порку, чтоб я лучше усвоил урок. Я падал, развивался — меня снова заставляли ступать на канат. Мать причитала надо мною, жалела меня, но заставляла продолжать ученье, куска недоедала, чтоб заплатить за него прыгуну. И вот из меня выходит удивительнейший канатный плясун, скажем, лучший канатный плясун во всем свете. И ведь хорошо быть канатным плясуном, когда ты достиг таких высот! И какая для меня будет радость, когда на торжественном празднике в честь иноземного монарха мой король скажет царственному гостю: «Вы непременно должны это увидеть, Государь мой и брат мой. Это лучшее, чем я могу вас потешить, — мой слуга Гамилькар, канатный плясун!» Но что, если он скажет: «Надоели мне канатные плясуны, грубые их представления, довольно, я решил положить этому конец». Может ли король так обращаться с подданным? Как я это переживу?

— Бывали ль вы в Испании, ваша милость? — спросил он старую даму.

— Да, бывала, — сказала фрекен Малин. — Чудесная страна. У меня под окнами пели там серенады, и сам господин Гойя писал мой портрет.

— А видели вы бой быков? — спросил кардинал.

— Да, — сказала фрекен Малин. — Весьма живописное зрелище, но не совсем в моем вкусе.

— Зрелище живописное, — сказал кардинал. — Но что, по-вашему, ваша милость, думает про него бык? Плебейский бык может с полным правом подумать: «Господи, помилуй меня, грешного, ну и положеньице! Вот страсть, вот беда! Но надо терпеть». И он будет глубоко благодарен, тронут до слез, если король из человеческого к нему сочувствия вдруг в разгар боя прикажет прекратить представление. А настоящий боевой бык — тотчас все понимает и говорит в своем сердце: «Ага! Вот он — бой быков!» Кровь в нем кипит, он бьется до последнего и умирает. Иначе — какой же бой быков? И много лет спустя вспоминают еще того черного быка, как он вился отважно и вспорол матадора. Но если, в разгар боя, когда уже льется кровь, королю вдруг вздумается прекратить представление? Что подумает чистокровный боевой бык? Да он бросится на зрителей, на самого распорядителя, он взревет: «Раньше надо было думать!» Ваша милость, пусть король потешится представлением. Он воспитывал меня и взращивал для него, и я готов биться до последнего и умереть перед лицом великого короля, если он явится на меня поглядеть во всей своей славе. Но черт меня возьми, — вдруг прибавил он с сердцем, — если я стану давать представление Луи Филиппу.

— Ах, да погодите вы, — сказала фрекен Малин. — Я вот о чем подумала. Быть может, вы неверно себе представляете чувство юмора у короля Луи Филиппа. Быть может, вкус у него совсем не тот, что у меня и у вас, и ему нравится переворачивать мир вверх тормашками, как той русской императрице, которая своего развлечения ради заставляла рыдающих министров танцевать перед нею балет, а балетных плясунов усаживала в совете. Возможно, ваше преосвященство, ему это кажется изысканной шуткой. Я расскажу вам одну историю, чтобы вы лучше поняли мою мысль, и она будет очень кстати, раз уж мы говорили о канатных плясунах.

— Когда двадцать лет назад я была в Вене, — начала она, — один синеглазый хорошенький мальчик наделал там много шуму, танцуя на канате с завязанными глазами. Танцевал он весподобно, и все без обмана, потому что глаза ему завязывал всегда кто-нибудь из пувлики. Его выступления стали гвоздем сезона, и вот его призвали плясать для императора с императрицей, эрцгерцога с эрцгерцогиней и для всего двора. Тут же при-сутствовал знаменитый глазной доктор Гельмгольц. [74] Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) — немецкий окулист, физик, физиолог, математик. Прославился как окулист он, однако, не ранее как к середине века, так что рассказ фрекен Малин вызывает серьезное сомнение. Император послал за ним, потому что тогда только и разговору было, что про clairvoyance. [75] Ясновидение, прозорливость (фр.). Но вдруг посреди представления профессор вскакивает и в величайшем волнении кричит: «Ваши величества, ваши императорские высочества! Этот номер — чистейшее жульничество!» — «Какое же тут может быть жульничество, — говорит придворный лекарь, — когда я сам, своею рукой завязал мальчишке глаза?» — «Жульничество от начала и до конца, — с негодованием настаивает великий профессор. — Этот мальчик слепой от рождения». — Фрекен Малин помолчала немного. — А что, если, — сказала она, — Ваш Луи Филипп, увидя, как прелестно выглядим мы с вами в аду, вслед за профессором Гельмгольцем скажет: «Чистейшее жульничество, эти люди были в аду от рождения»?