Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Борис счел его план удачным. Граф умолк, и дочь его, как была в плаще, вошла в комнату.

Афина была крепкая восемнадцатилетняя девушка, шести футов роста и соответственно широкая; на таких плечах можно таскать мешки с пшеницей. К сорока ее могло разнести, но сейчас она была еще слишком молода и поэтому стройна, как лиственница. Под огненными волосами сиял благородный лоб, белый, как молоко, но ниже лицо было, как и руки, все в веснушках. Тем не менее кожа ее была такая чистая и яркая, что она, войдя, будто озарила зал тем сиянием, каким подсвечивает комнату лежащий за окнами снег. Ирисы светлых глаз были обведены темными кружками — глаза юной львицы, орленка — но в прочем во всем внешность ее дышала миролюбием. На круглом лице установилось выражение сосредоточенного внимания, свойственное скорей тугоухим. В прежние времена, глядя на нее, Борис вспоминал иной раз старинную балладу про дочь великана, которая нашла человека в лесу. Удивленная, радостная, она приносит домой свою игрушку, но великан ей велит отпустить человека, объяснив, что она его сразу сломает.

Сам великан, старый граф, встретил ее со старомодной учтивостью, которую Борис в душе сравнивал с монетой, вырытой из земли, давно вышедшей из употревления, но сохранившей свою цену золота. Говорили, в юные дни граф был одним из любовников Полины Боргезе, прелестнейшей женщины своего времени. Лицом к лицу видев выходящую из волн Афродиту, он в память своего откровения молился всем образам богини, даже грубо высеченным из дерева или камня. И, далеко не красавица, Афина привыкла вдыхать фимиам, курящийся в честь красоты.

Она моргала на свету и при виде гостя, и, право же, в белом своем мундире с высоким шитым золотом воротником, под нимбом напомаженных кудрей, Борис казался слепящим метеором, влетевшим в сумрак зала. Однако, защищенная сознаньем своей силищи, она — по своему обычаю, стоя на одной ноге, как гигантский аист, — справилась о здоровье тетушки и о дамах Седьмого монастыря. Она мало кого знала, а к этим старухам, надававшим ей столько добрых советов, хоть она и несколько их шокировала, так неромантически вымахав, относилась, думал Борис, с тем восхищением, с каким разглядывает крестьянское дитя на ярмарке переливающихся блестками канатных плясунов. Если я на ней женюсь, думал он, покуда стоял и разговаривал с нею голосом сладким, как песня, под нежным взглядом старого графа, — она сумеет оценить мои номера. Но будет ли мой брак вечным веселым балаганом? И если я вдруг сорвусь с каната, потрудится ли она меня поднять или просто-напросто поворотит мне спину?

Она просила его кланяться канонисе и передать, что недавно вечером она видела ее обезьяну на террасе Хопбаллехуза, — та сидела у Венеры на пьедестале, где прежде стоял ныне разбитый купидон. Тут, кстати же, она спросила, не находит ли он любопытным, что у польского их поверенного точно такая же обезьяна, и тоже из Занзибара.

Старый граф заговорил об идолах Вендена, откуда были родом его предки.

Богиня любви, — сказал он, — спереди изображается у них в виде прекрасной женщины, но, если ее побернуть, сзади оказывается оскаленная обезьяна. И откуда этим северным варварам знать, как обезьяна выглядит? Можно ли предполагать, что в дремучих хвойных лесах тысячи лет назад водились обезьяны?

Нет, нельзя предполагать, — сказал пастор Розенквист. — Там всегда было для них слишком холодно. Но, очевидно, некоторые символы были общими у всех языческих идолопоклонников. Стоило вы поглубже исследовать предмет, и возможно, что корни явления кроются в общечеловеческом понятии о первородном грехе.

Но как же, — спросила Афина, — могли они по этой богине любви догадаться, где у нее зад, а где перед?

Тут уж Борис вызвал свою карету и поскорее раскланялся. Старый граф отпускал его с неохотою, раскаиваясь в своей жестокости к юному влюбленному. Он извинился перед ним за дурную погоду в Хопбаллехузе, пожал руку со слезами на глазах и просил Афину проводить его до экипажа. Пастор Розенквист, напротив, только порадовался, что общество освовождается наконец от того, кто столь походит на ангела, вовсе им не являясь.

Афина проводила Бориса по террасе. При свете фонаря врички ее развевающийся плащ бросал на траву странные тени — как тени двух крыл. Над широкой лужайкой, свинцово-серой в лунном свете, плыла сквозь тучи луна.

Борису в эти минуты было и вправду жаль оставлять Хопбаллехуз. Здешний хаотический мир напоминал ему детство и привлекал куда больше, чем ждавший его монастыре строгий распорядок. Он молча стоял рядом с Афиной. Вот тучи расступились, и в вышине четко сверкнуло несколько созвездий. Большая Медведица твердила вечный свой урок: и в сонме не теряй лица.