Карен Бликсен - Семь фантастических историй

— Ах, — крикнула она. — Наконец-то сердце ваше привело вас на верный путь!

Тут вся толпа, и мадам Лола в том числе, хлынула из дому и устремилась вдоль улицы. Они увлекли за собою и меня, а быть может, я уже подпал под власть этой женщины и присоединился к ним добровольно. Минута — и я очутился на баррикадах, в гуще битвы, на стороне мадам Лолы.

Она заряжала мушкеты и передавала их бойцам с тем же рвением и искусством, с каким делала шляпки. На баррикадах бился народ не ровкого десятка, но всем было страшно — и было от чего, — одна она ничего не боялась. Передавая оружие тем, кто стоял на баррикадах, она вооружала их вдобавок своим бесстрашием, я это видел по их лицам. И странно — сам я был тогда убежден, что ничто дурное не может ее коснуться — и не может коснуться меня, покуда я под ее крылышком. Я вспомнил, наша старая кухарка в Кобурге рассказывала про семижильную кошку. Мадам Лола, думал я, тоже семижильная. В те минуты я видел в ней нечто возвышенное, надчеловеческое, хотя она, я ведь тебе сказал уже, была никакая не знатная дама, а всего лишь люцернская модистка, и притом не первой молодости.

И вдруг я, не помня себя из-за бушевавших вокруг страстей, схватил мушкет и выстрелил в солдат и ополченцев, медленно наступавших на нас вдоль улицы. Собственный мой дядя де Ваттелилле легко мог ими предводительствовать, но я об этом и не вспомнил. В ту же секунду, уж не знаю кем сраженный, я рухнул замертво.

Очнулся я в маленькой комнатке, и при мне была мадам Лола. Я хотел было побернуться, но обнаружил, что вся правая моя нога в винтах. Мадам Лола громко вскрикнула от радости, увидев, что я очнулся, но затем подошла ко мне, прижимая палец к губам. В затененной комнатке она мне рассказала, что борьба на сей раз окончена и что я убил капеллана епископа Галленского. Она заклинала меня лежать тихо, во-первых, оттого, что у меня прострелена нога, а во-вторых, оттого, что в Люцерне еще неспокойно. Я в серьезной опасности, и мне надо скрываться.

Там, в чердачной каморке, она три недели меня выхаживала. Еще шли уличные бои, я слышал выстрелы. Но я не думал о боях, ни о своей ране, ни о том, что я наделал и что скажет моя родня, ни даже об опасности, которой я подвергался. Мне казалось, что я каким-то образом очень высоко вознесен над тем миром, где обитал прежде, и пребываю на этой высоте один на один с мадам Лолой. Время от времени меня навещал доктор, больше я никого не видел, но каждый вечер, накинув шаль, Лола меня умоляла лежать тихо-тихо, пока она не вернется, и уходила. И в ее отсутствие бесконечно долго тянулись часы.

Но пока я был с нею, мы не могли наговориться. Теперь, оглядываясь назад, я не помню, что говорила она, зато сам я говорил так много и хорошо, как мне всегда хотелось, но покуда не удавалось. Я познал жизнь и свет, познал самого себя и даже, представь себе, Бога, пока я жил на том чердаке. Особенно много говорили мы о том, что мне предстоят великие дела. Видишь ли, я и так уж довольно сделал, чтобы обо мне заговорили, но оба мы чувствовали, что это лишь начало.

Я понял, что многие из ее друзей покинули Люцерн и что сама она из-за меня подвергалась опасности, и молил ее уехать. Нет, говорила она, ни за что на свете она меня не бросит. Во-первых, после того, что я совершил, революционеры Люцерна видят во мне брата и готовы ради меня на смерть. Но еще важнее, объясняла она, густо покраснев, если вдруг к нам нагрянут тираны, мы сможем уверять, будто не принимали участия в борьбе, а спрятались тут ради нашей любви. Она будет изображать мою любовницу, я — любовника, а рану мою мы объясним ревностью соперника. Ее слова, хоть все это была комедия, осчастливили меня, и я принялся мечтать о подвигах, какие совершу в качестве возлюбленного мадам Лолы, когда оправлюсь от раны. Да, едва ли какая подлинная любовная история могла так осчастливить меня.

Наконец однажды вечером она сказала, что доктор меня объявил вне опасности и нам пора разлучиться. Сама она в тот же вечер покидала Люцерн. Мне надлежало тайно отбыть рано поутру. Добрый друг, сказала она, предоставит в мое распоряжение свою карету и проводит меня из города. Ужас охватил меня при ее словах, но я упустил время, я сам не понимал, что со мною творится, пока не стало слишком поздно. Мадам Лола продолжала ласково со мной разговаривать. Она-де собирается кое-чем меня обременить и дать мне все шляпки из ателье.

«Сама я, — сказала она, — больше не вернусь в Люцерн.» И вот с помощью ее служанки мы двенадцать раз бегали вверх-вниз по лестнице и всякий раз спускались нагруженные картонками, содержимое которых она вываливала подле меня. Я начал хохотать и уже не мог остановиться, когда чуть не утонул в море шляпок всех цветов радуги, отделанных цветами, лентами и перьями. Пол, кровать, кресло, стол — все было завалено ими, — быть может, прелестнейшими шляпками в мире. «Ну вот, — сказала она, — теперь тебе будет чем пленять женские сердца.» Сама она надела скромную шляпку и шаль и взяла меня за руку. «Прошу, не поминай меня лихом, — сказала она. — Я хотела как лучше.» Обвила мне шею руками, поцеловала меня и ушла. «Лола!» — крикнул я и без памяти рухнул в кресло. Очнувшись, я провел ужасающуую ночь. Ни на чем я не мог остановиться легкой, приятной мыслью. А тут еще образ убитого капеллана начал меня преследовать, и мне казалось, что мне нет прибежища на всем белом свете.