Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

В этот момент надо мной пролетела большая черная птица. Я вздрогнул. Птицы в это время суток должны были спать, да и вообще никаких птиц в Москве в это время года я давно уже не видел – ну голуби, мокрые воробьи, иногда вороны. Но ночью?

В этот момент я решил отдохнуть и прислонился к стене сталинского дома на улице Горького.

Невозможно было вообще поверить, что это она – улица Горького.

Было тихо, пусто, легкий туман окутывал троллейбусные провода, взглядом я искал горящие окна и, помню, все-таки нашел одно, стал думать – кто в нем, что с ним, может быть человек страдает или болеет, а может быть у него просто бессонница, а может быть он пишет роман и у него ничего не получается, а может быть он собирается в путь – в командировку или просто на работу. Этот полный, глубокий сон ночной Москвы меня просто потряс, я чувствовал себя, как на другой планете, я шел по середине абсолютно пустой улицы Горького, как по коридору своей квартиры, и мне было как-то очень хорошо в этом городе, он был весь мой, я легко чувствовал в нем свое будущее, и оно меня вполне устраивало – эти сдвинувшиеся стены были родными, как в детстве, когда я вставал ночью и шел в туалет, я трогал рукой стены, и они помогали мне не упасть, в этой кромешной темноте, в этом светлеющем воздухе просто стояло мое будущее, мне становилось все лучше и лучше, я очень легко думал обо всем, странно только было, что я проходил сейчас буквально рядом с домом Лизы Багромовой, а ее там не было, и я подумал, что в моем будущем ее все-таки нет – нет совсем.

Я помню, как мы с ней отправляли денежный перевод с Центрального телеграфа. Сначала она проверила, нет ли ей писем или посылок, ничего не было, тогда она обиженно поджала губы и пошла отправлять деньги, долго там что-то писала. Я сидел в центре зала на массивной деревянной скамье и смотрел вокруг.

Это было огромное помещение, и потолок был не то что высокий, он был огромный, как в церкви, как в Исаакиевском соборе, не хватало только маятника Фуко, люди вокруг все были немного как будто согнуты своей заботой, все были как бы немного сутулы – заполняя бланки, проверяя телеграммы, ожидая вызова в телефонную кабину, чтобы позвонить во Владивосток или в Париж. Теперь я понял, почему она любила сюда заходить: это было невыносимо грустное место, храм разлуки, и ей это было чем-то приятно. Наконец она села рядом и спросила меня:

– Зачем ты за мной ходишь, а? Тебе делать нечего?

– Не знаю, – сказал я. – А что, нельзя?

– Да нет, это твое дело… – отвернулась она.

Поворачивая с Горького на Тверской бульвар, я встретил еще одного человека.

Он был адски пьян, но твердо стоял на ногах.

– Курить есть? – преградил он мне дорогу.

Я дал ему сигарету и спички.

– Куда идешь?

– Домой, – устало ответил я.

– Послушай… – неожиданно сказал он. – Вот я… я могу тебя арестовать… Но мне нужны деньги.

– У меня есть рубль… – просто сказал я. – Могу одолжить…

– Одолжить? – криво улыбнулся он. – Вот ты какой… ну давай.

Он долго смотрел на мой бумажный рубль и тяжело дышал.

– Слышь, парень… – сказал он. – А у тебя че в портфеле? Наркотики?

Я молчал.

– Ну вот чего мне с тобой делать, а? Ну вот скажи… Неохота будущее твое ломать. Понимаешь меня?

– Понимаю… – сказал я.

– Ладно, иди! – он резко махнул рукой и зашатался. – Иди!

Я перешел улицу и шагнул в тень деревьев. Потом оглянулся. Человек все так же стоял и чего-то ждал.

У меня тряслось все – колени, руки и в животе.

Было очень неприятно.

Начиная с Никитских ворот – здесь я повернул направо и пошел к площади Восстания – появились первые машины и редкие прохожие. Я понемногу успокоился.

Время снова cтало двигаться, дышать.

– Пойми… – говорила мне Лиза. – Ну вот представь, ты сидишь дома, читаешь, может, или просто так, думаешь, и вдруг резкий звонок. Ты думаешь: кто это? Может, что-то случилось? И вот ты идешь и думаешь – а кто это звонит? А это ты.

Трудно сказать, что в ней было такого. Может быть, именно голос. Голос в трубке. Он был какой-то другой, не такой, как у всех.

– Это очень странно… – говорила она. – Мне все говорят про голос. Голос, голос…

Я звонил ей еще много раз. Меня опять обволакивал ее голос, обещавший что-то, чего не могло быть в принципе, ее угрюмость, ее шуточки, колкости, это неприятное молчание, потом тяжесть придавливала наш разговор к земле, и я бросал трубку в страшном раздражении, но не на нее – на себя.

И каждый раз, когда я звонил ей снова, в моей голове возникал странный коридор, по которому я иду вперед, как по ночной улице Горького. А в конце светофор и поворот в правильном направлении. Если повезет…