Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Из Москвы.

Мужчина кивнул.

— Москвичи любят здесь прогуляться — близко, удобно. Еще немцы. Изредка англичане. Студенты шотландцы — по душу шотландского ротмистра Джорджа, сиречь Юрия, Лермонта, пытавшегося вместе с нашим Шеиным отбить крепость, город.

Косточкин повел плечом, поправил ремень сумки и спросил:

— То есть… как?.. Отец того самого?

Мужчина трескуче рассмеялся.

— Того самого! Верно. Но не отец, он же не Мафусаил какой-нибудь, а шотландец. Век шотландца в те времена был короток, как любого другого, тем более век солдата. Вам сколько?

— Мне? — переспросил Косточкин.

— Ну Джордж лет на десять, может, был старше, когда он сложил здесь голову, на Ясенной, это речка такая. Но отпрысками обзавестись успел. До рождения того самого Лермонта оставался сто восемьдесят один год.

— Хм. А за кого он здесь сражался? — смело спросил Косточкин, поняв, что строить из себя знатока в этой викторине бесполезно.

— Ну за кого он мог сражаться вместе с Шеиным? — саркастически осклабясь, поинтересовался этот человек в длиннополом плаще.

Косточкин вздохнул. Разговор уже казался ему занудным. Мало приятного чувствовать себя школяром.

— Не знаю, — признался он.

— Не знает, — проговорил человек в плаще. — Ни за кого, ни против кого… И вообще, зачем положил голову воевода… Не сам, конечно, ее ему усекли.

— Простите, кому? — спросил Косточкин, стараясь вежливостью скрыть раздражение.

— Тому, кто отбивал город у тех, кто его занимал тогда, — ответил с хитрым прищуром мужчина в плаще. — Как думаете, кто это был, кто здесь сидел?

— Поляки? — почти наугад спросил Косточкин.

Человек в плаще потер темно-золотистые руки.

— Да! Они. И сейчас снова начнется нашествие Речи Посполитой. Да уже и началось, неделю назад целый отряд прибыл из Кракова.

Видя недоумение на лице Косточкина, он спросил:

— За новостями не следите?

Косточкин кивнул.

— Не следите, — понял мужчина.

— Нет, слежу, — возразил Косточкин. — Иногда.

— Иногда?.. Это все равно, что иногда дышу, а иногда нет.

— Есть вещи поинтереснее, — ответил Косточкин.

— Например?

— Музыка.

— А, так это — шарманка? — спросил тот, кивая на фотографическую сумку.

Косточкин улыбнулся.

— Ну, в некотором роде.

— И под мышкой ноты?

Косточкин не ответил.

— Ну так вот, — продолжил этот человек, — скоро годовщина ихнему самолету. Ту сто пятьдесят четыре. И самолет-то был наш. А президент и целая команда придворных — польские. Слыхали?

Косточкин кивнул.

— А я помню то утречко. — Мужчина сморщился, собираясь чихнуть, но так и не чихнул. — То утречко было ясным, хорошим. Я, как обычно, гулял на стене. В субботу. С утра здесь никого не бывает. И вдруг, буквально вдруг — накатило что-то, закрутился вихрь, понесло снежок, солнце задернулось. Туман пал. Как завеса. А самолет на подходе. Лех Качиньский с женкой и целой командой летели к своим мертвецам в Катыни. Пошли на снижение. И врубились в березу. В обычную смоленскую березу. Зашибли ее крылом. И все, самолет перевернулся вверх пузом и рассыпался в хлам, в клочья. — Мужчина поправил очки и в молчании уставился на Косточкина, потом продолжил: — А туман себе рассеиваться начал. Завеса поднялась. И все. Прямо как в летописи. С картинкой развалившегося Ту сто пятьдесят четыре. Летопись Радзивила номер два.

Косточкин молчал.

— Я вижу, тут хоть Радзивил номер три, четыре, — проговорил житель, наблюдая за Косточкиным.

Косточкин чувствовал, что надо высказаться, но не находил слов. Житель откровенно смеялся над ним. «Кто такой Радзивил, черт его знает! — соображал Павел. — Надо будет запросить в инете». Ему хотелось уйти уже, но было как-то неудобно. Хоть бы кто-то позвонил, Алиса или клиент, загнавший его в эти трущобы.

Он взглянул на жителя, на его красноватое лицо.

— Радзивил?

— Ага, — откликнулся тот насмешливо. — Летопись ему подарил один лесничий, наверное как раз когда этот воитель собирался ударить из Орши на Смоленск, осажденный Алексеем Михайловичем. Вот и стала летопись его имени… А так-то она смоленская, здесь ее писали-рисовали. Ведь вы фотографией увлекаетесь?

Косточкин кивнул.

— И фотография есть такое оконце из настоящего в прошлое. Ну а картинки этой летописи и называют тоже оконцами. Этих изографов и можно считать средневековыми фотографами, хе-хе, — колюче он просмеялся. — Да, так вот в апреле пять лет катастрофе.

Треснула спичка, возле лица с глубокими морщинами на щеках и на лбу закраснелась точка сигареты в мундштуке. Житель убрал длинные прямые волосы за уши и с наслаждением затянулся. А Косточкин внезапно отчетливо почувствовал аромат цветущего миндаля.