Андреа Де Карло - Уто

Нина продолжала читать: описания психологических состояний, метеорологических условий, и чем выше я продвигаюсь по ноге, лаская ее внутреннюю поверхность, тем хуже, как мне кажется, она сама следит за смыслом того, что читает, но она не останавливается, продолжает читать, и при каждом продвижении моей руки слова текста вдруг начинают налезать друг на друга, сталкиваться и толкаться, как напуганные и возбужденные девчонки в коридоре.

Я скользнул еще ближе к ней, страдалец-улитка-ангелочек-наркоман, медлительный и неотразимый, мрачный, страдающий, неумелый и возбужденный. Рука моя продвигается все дальше по внутреннему шву: под натянутой хлопчатобумажной материей я чувствую упругие мускулы, мою руку то и дело обдает жаром, и всякий раз, когда я чуть сильнее, чуть с большей настойчивостью, надавливаю на ее ногу, по ней пробегает легкая дрожь. И хотя я теперь весь изогнулся, лежа на боку, стремясь добраться пальцами до места перекрещивания ее ног, я вовсе не нахожу свою позу неестественной или смешной. Я стараюсь взглянуть на себя со стороны: бледный, худой, страдающий, с рукой на перевязи и всклокоченными волосами, простертый под складками стеганого одеяла к ней, которая все еще держит книгу уже не очень твердыми руками, – все это кажется мне похожим на картину художника-романтика девятнадцатого века. В этом одновременно есть что-то поэтическое и упадочное, мне почти так же приятно думать об этой картине, как приятно касаться Нины кончиками пальцев, приятно ее дыхание, прыгающие слова, приоткрытые губы, краснеющие щеки и постоянные взгляды в сторону двери.

Я тоже смотрю туда, мне даже кажется, что я слышу легкий стук. Нина тоже услышала его, замерла на полуслове, и вдруг стала молниеносно тяжелеть, а взгляд ее на бешеной скорости устремился ко мне.

– Продолжай читать, – говорю я ей вполголоса.

Я стараюсь справиться с сердцебиением: стук сердца мешает мне слушать, но больше не слышно ни звука, и я вновь погружаюсь в тепловатую вялость моих движений. Нина повернулась на бок и стала еще доступнее для моей правой руки. Я расстегнул ей брюки, потянул вниз молнию, провел пальцами по ее белым хлопчатобумажным трусикам.

Она упорно продолжает читать, но голос ее постоянно сбивается с ритма, а ее школьная декламация становится все корявее, все чаще прерывается и в конце концов превращается в нечто совершенно нечленораздельное. Никто из нас двоих больше не понимает смысла слов, это уже совершенно немыслимо, мы скрылись под складками нашего одеяла, предались томному, настойчивому, упорному трению наших тел друг о друга, с каждой минутой все более судорожному и яростному.

Я изо всех сил стараюсь придать романтическую, декадентскую, циничную окраску происходящему, несмотря на парализованную руку и ограниченность моих возможностей, впрочем, моя здоровая рука действует довольно активно, стремясь к наслаждению; я стараюсь найти равновесие между самоконтролем и отсутствием его, между теперешним моим состоянием и тем, к которому я стремился, чтобы наслаждаться, вдыхать, смотреть, чувствовать, обладать. В какой-то момент Нина с силой сжала мои ноги, сделала глубокий вдох и выгнулась назад быстрым плавным рывком, как воздушная гимнастка; я тоже рванулся к ней с какого-то внутреннего трамплина – гибкий, натянутый, как струна.

А потом мы оказались спаяны, расплавлены среди складок одеяла, и мне уже не удавалось извлечь никакого особого ощущения. Я смотрел на Нину, почти касаясь ее глазами, и вообще не смотрел на нее, я ни о чем не думал, я не был уверен, что я жив, и не был уверен, что я умер.

Снова раздался стук в дверь, я стремительно перекатился на середину кровати и натянул на себя одеяло, Нина стала поспешно приводить себя в порядок – все это напоминало клип со скачущим изображением.

Вот Нина уже на середине комнаты, уже взялась за ключ в двери, но взгляд ее все еще обращен ко мне.

Я опускаю голову на подушку, и через мгновение в распахнутых дверях уже стоит Марианна:

– Как поживает наш больной? – интересуется она.

Нина делает два шага назад, вдоль стены:

– Я читала ему книгу, – говорит она.

Но она не может скрыть слишком яркий румянец на щеках и все еще горящий взгляд; впрочем, она и не пытается ничего скрывать, глаза ее горят боевым огнем.

– Нина читала мне речи гуру, – говорю я, весь разгоряченный, с багровым лицом и бьющимся сердцем. Хорошо еще, что я успел натянуть вельветовые шорты, которые одолжил мне Джеф-Джузеппе, я стараюсь поскорее принять свой прежний, беспомощный, томный, страдальческий вид.