Бруно Шульц - Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Мы стояли в наполовину темной глубокой комнате, сходящейся в перспективе к открытому на площадь окну. Оттуда мягкими толчками достигали нас волны воздуха, распространяясь тишиной. Каждый прилив приносил новый ее заряд, подкрашенный красками дали, как если бы предыдущий был уже использован и исчерпан. Темная комната жила лишь рефлексами далеких домов за окном, словно камера обскура, повторяя в своей глубине их краски. В окно, как в подзорную трубу, было видно голубей на полицейском участке, надуто дефилирующих по карнизу аттики. Иногда вдруг они разом срывались и совершали полукруг над площадью. Тогда комната на мгновение освещалась распахнувшимися маховыми перьями, расширялась отсветом далекого плеска крыл, а потом гасла, когда, снижаясь, они крылья складывали.

— Тебе, Шлёма, — сказал я, — я могу открыть тайну этих рисунков. С самого начала меня разбирали сомнения, автор ли я их на самом деле. Иногда они кажутся мне невольным плагиатом. Чем-то, что было внушено, подсказано… Словно бы нечто чудесное воспользовалось моим вдохновением для неизвестных мне целей. Ибо должен тебе сообщить, — тихо добавил я, глядя ему в глаза, — что я открыл Подлинник…

— Подлинник? — переспросил он с лицом, осветившимся внезапным светом.

— Да. Впрочем, гляди сам, — сказал я, опустившись на колени у комодного ящика.

Я вытащил сперва шелковое платье Адели, коробочку с тесемками, ее новые туфельки на высоких каблуках. Запах пудры или духов распространился в воздухе. Затем я извлек несколько книг; на дне, сияя, лежали давно не извлекавшиеся драгоценные растрепанные страницы.

— Шлёма, — сказал я взволнованно, — гляди, вот лежит…

Но он, погруженный в медитацию, стоял, держа туфельку Адели в руке, и глядел на нее с величайшей серьезностью.

— Этого Господь не сказал, — проговорил он, — и, однако, насколько глубоко оно меня убеждает, припирает к стене, лишает последних аргументов. Линии эти безусловны, на удивление точны, окончательны и, словно молния, озаряют всю суть проблемы. Чем защититься, что им противопоставить, когда сам уже куплен, обречен жребием и предан своими вернейшими сторонниками? Шесть дней творенья было Господних и ясных. Но в день седьмой почувствовал Он чужую мысль под рукой и, устрашенный, отнял длани от мира, хотя творческий его порыв рассчитан был на еще многие дни и ночи. О, Иосиф, берегись дня седьмого…

И, грозно вознося изящную туфельку Адели, он продолжал, словно бы завороженный сияющей иронической выразительностью пустой этой лаковой скорлупки: — Постигаешь ли ты чудовищный цинизм сего символа на ноге женщины, провокацию беспутной ее поступи на изощренных этих каблуках? Как могу я оставить тебя под властью подобного символа! Упаси меня, Господи, допустить такое…

Говоря это, он сноровистыми движениями запихивал туфельки, платье, бусы Адели за пазуху.

— Что ты делаешь, Шлёма? — спросил я потрясенно.

Но он, слегка припадая на ногу в своих коротковатых клетчатых брюках, быстро направился к выходу, на пороге еще раз обратил ко мне бесцветное, совершенно размытое лицо, поднес руку к губам успокаивающим жестом и пропал за дверьми.

Вот она — история одной весны, весны, что была истинней, ярче и ослепительней прочих весен, весны, принявшей всерьез свой дословный контекст, сей манифест вдохновенный, записанный ярчайшей праздничной киноварью, багровостью почтового сургуча и календаря, красностью цветного карандаша, алостью энтузиазма и амарантом радостных телеграмм оттуда…

Всякая весна так начинается — с гороскопов этих огромных и ошеломительных, непомерных для одного времени года, в каждой — скажем раз и навсегда! — все это есть: нескончаемые шествия и манифестации, революции и баррикады; каждую в некий миг увлекает жаркий вихрь самозабвения, безмерность упоения и печали, напрасно ждущая соответствий в действительности.

Но потом преувеличения и кульминации, нагромождения и экстазы входят в пору цветения, без остатка погружаются в трепет холодной листвы, в шумящие по ночам весенние сады, и шум поглощает их. Так вёсны — одна за одной — изменяют себе, уйдя в запыхавшийся шелест цветущих парков, в их половодья и приливы — забывают о своих присягах, утрачивают лист за листом своего завета.

И только та весна отважилась выстоять, сохранить верность, исполнить посулы. После стольких неудачных попыток, взлетов, заклятий она хотела наконец воистину узакониться, явиться в мир весною универсальной и уже окончательной.