Бруно Шульц - Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Магазинные барышни все чаще проскальзывают меж рядами книг, серые и бумажные, точно гравюры, но с преизбытком пигмента в порочных лицах, темного пигмента брюнеток, лоснящихся жирной чернотой, каковая, таившаяся до времени в очах, нет-нет и метнется оттуда зигзагом лоснящегося тараканьего бега. Но и в жарких румянцах, в пикантных стигматах родинок, в стыдных метинах темного пушка выдавал себя тип спекшейся черной крови. Этот слишком интенсивной мощи краситель, этот мокко, густой и ароматный, оставлял, похоже, пятна на книгах, которые брали они в оливковые руки — прикосновения же, пятная книги эти, казалось, сотворяли в воздухе темный дождь веснушек, волну нюхательного табака с дразнящим звериным запахом, словно прах дождевого гриба. Меж тем общее беспутство все больше отпускало тормоза внешней благопристойности. Приказчик, исчерпав навязчивый напор, исподволь переходил к женственной пассивности. Вот он уже на одном из многочисленных диванов, расставленных среди полочных дебрей, лежит в шелковой пижаме, открывающей дамское декольте. Барышни демонстрируют одна другой фигуры и позиции обложечных гравюр, некоторые уже засыпают в импровизированных постелях. Нажим на клиента ослаб. Клиент выпущен из кольца назойливого интереса и предоставлен самому себе. Продавщицы, увлеченные беседой, больше не обращают на него внимания. Повернувшись задом или боком, они замирают в арогантном контрапосте, переступают с ноги на ногу, поигрывают кокетливою ботинкой, пускают сверху вниз по стройному своему телу змеиную игру членов, атакуя ею с небрежительной безответственностью взбудораженного зрителя, которого игнорируют. Иначе говоря, ретируются, расчетливо отступают, создавая свободное пространство для активности гостя. Воспользуемся же этой паузой невнимания, дабы избегнуть непредвиденных последствий нашего невинного визита и выбраться на улицу.

Никто нас не удерживает. Сквозь коридоры книг, меж долгими рядами журналов и старых изданий мы выбираемся из лавки и оказываемся в том месте Крокодильей улицы, где с высокой точки широкий ее тракт виден почти на всем протяжении до самых отдаленных незавершенных строений железнодорожного вокзала. Стоит хмурый день, как оно всегда бывает в этой окрестности, и все вокруг кажется тогда снимком из иллюстрированной газеты — столь серы, столь плоски дома, люди и экипажи. Эта явь тонка, точно бумага, и каждой черточкой обнаруживает свою имитативность. Порою создается впечатление, что лишь на маленьком клочке перед нами все образцово слагается в пуантилистский образ городского бульвара, меж тем как по сторонам импровизированный маскарад расточается и расползается и, неспособный продержаться в роли своей, превращается позади нас в гипс и паклю, в склад рухляди некоего огромного пустого театра. Напряжение позы, напускная значительность маски, ироничный пафос подрагивают на этой пленочке. Но мы далеки от желания демаскировать зримое. Вопреки нам известному мы ощущаем себя втянутыми в дешевое очарование квартала. К тому же в облике города предостаточно и явных признаков самопародии. Вереницы маленьких одноэтажных слободских домишек перемежаются многоэтажными зданиями, которые, будучи возведенными как бы из картона, суть конгломераты вывесок, обманных конторских оконных ниш, стеклянно-серых витрин, домовых номеров и реклам. Мимо строений течет река толпы. Улица широка, точно бульвар большого города, но мостовая, словно на сельских площадях, представляет собой убитую глину; вся она в лужах, выбоинах и поросла травой. Уличное движение в городе — тема здешних сопоставлений, жители с гордостью говорят о нем, причем глаза их при этом заговорщически сверкают. Серая, безликая толпа слишком увлечена своей ролью и полна рвения держаться на городской манер. Во всяком случае, несмотря на ее вовлеченность и заинтересованность, остается впечатление ложного, монотонного, бесцельного блуждания — этакого сонного хоровода марионеток. Вся картина проникнута атмосферой удивительной маловажности. Толпа течет монотонно, и, странное дело, видишь ее все время как бы размыто, фигуры проплывают в спутанном мягком гаме, не обретая полной отчетливости. Порой мы лишь вылавливаем из многоголового этого гама отдельный живой темный взгляд, какой-то глубоко насаженный черный котелок, некие пол-лица, разорванные улыбкой, со ртом, мгновение назад сказавшим что-то, чью-то ногу, шагнувшую и таково уже навсегда замершую.