Бруно Шульц - Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Тогда начинают воздыматься с дворового дна жилки дуновений, неуверенные пока в своем существовании, однако, прежде чем достичь наших лиц, уже отрекающиеся от него; струи свежести, которыми с исподу подбиты, точно шелковой подкладкой, мягкие фалды летней ночи. И в пору эту, когда в небе загораются первые звезды, мерцающие и пока еще сдуваемые, медленно расточается душная вуаль сумерек, сотканная из кружений и призраков, и со вздохом отворяется летняя глубокая ночь, полная в безднах своих звездной пыли и далекого гомона лягушек.

Аделя укладывается, не зажигая света, в измятую и скомканную с прошлой ночи постель, и стоит ей сомкнуть веки, как тотчас начинается гоньба по всем этажам и квартирам.

Только для непосвященных летняя ночь — отдохновение и забытье. Едва завершены дневные труды и усталый мозг ищет уснуть и забыться, поднимается беспорядочная суетня, путаная кутерьма июльской ночи. Все жилища, все комнаты и чуланы — сплошной гам, хождения, приходы и уходы. Во всех окнах настольные лампы с абажурами, даже коридоры ярко освещены, а двери отворяются и затворяются беспрестанно. Один большой, беспорядочный, полуиронический разговор вяжется и ветвится в сплошных недоразумениях по всем каморам этого улья. На втором этаже толком не знают, что имели в виду те, кто на первом, и шлют посланцев со срочными инструкциями. Курьеры летят по всем жилищам, по лестнице вверх, по лестнице вниз и, то и дело отзываемые для новых поручений, по дороге инструкции забывают. И всегда есть еще что-то важное, всегда дело остается невыясненным, и вся суматоха среди смеха и шуток ничего не проясняет.

Только боковые комнаты не втянуты в невероятную эту неразбериху ночи, у них свое отдельное время, отмеряемое тиканьем часов, монологами тишины, глубоким дыханием спящих. Там спят разметавшиеся и набухшие молоком мамки, спят, алчно присосавшись к груди ночи, с пылающими в экстазе щеками, а младенцы, смежив очи, плутают в их снах, ласкающе перемещаются, как принюхивающиеся зверки, по голубой карте жилок на белых равнинах грудей, тихо ползают, ищут слепым лицом теплый вырез, вход в этот сон глубокий, покуда наконец не обнаружат нежными губами сосалку сна — верный сосок, полный сладостным забытьём.

А те, кто настигли сон в постелях своих, не отпускают его и единоборствуют с ним, как с ангелом, который не дается, покуда не одолеют его и не притиснут к постели, и вперемешку с ним храпят, как если бы ссорились и гневно попрекали друг друга историей своей ненависти. А когда претензии эти и обиды умерятся, утоленные, а вся беготня расточится и попрячется по углам, комната за комнатой погружаются в тишину и небытие, и на ощупь по лестнице поднимается приказчик Леон, медленно поднимается со штиблетами в руках и отыскивает ключом в темноте замочную скважину. Как и всякую ночь, с налитыми кровью глазами он возвращается из лупанария, сотрясаемый икотой, с ниткой слюны, свисающей из приоткрытого рта.

В комнате господина Иакова на столе горит лампа, а сам он, сгорбившись над столом, пишет письмо Христиану Сейпелю и Сыновьям, механические прядильни и ткальни, письмо длиною во много страниц. На полу уже лежит долгая череда исписанных листов, но конца пока не видно. То и дело он вскакивает из-за стола и бегает по комнате, запустив пальцы во всклокоченные волосы, и, когда кружит этак, ему случается мимоходом взбежать на стену, и он летает вдоль обоев, как большой неразличимый комар, прозрачно стукаясь в арабески настенных узоров, и снова сбегает на пол, продолжая вдохновенный свой круговой бег.

Аделя глубоко уснула, рот ее приоткрыт, отсутствующее лицо вытянуто, сомкнутые веки прозрачны, и на тонком их пергаменте ночь пишет свое поручительство — полутекст, полуобразы, испещренные зачеркиваниями, поправками и каракулями.

Эдя стоит в своей комнате, обнаженный по пояс, и упражняется с гантелями. Ему надо иметь много сил, вдвое больше сил в руках, заменяющих бессильные ноги, и поэтому он усердно упражняется, тайно упражняется целыми ночами.

Аделя отплывает вспять, назад, в небытие, но не может ни крикнуть, ни позвать, ни воспрепятствовать Эде вылезти в окно.

Эдя выбирается на галерею, не вооруженный костылями, и Аделя в ужасе глядит, удержат ли Эдю ноги. Но он ходить и не пытается.

Точно большой белый пес приближается он четвероножными приседаниями, большими шаркающими скачками по гудящим доскам галереи, и вот он уже у Аделиного окна. Как и всякую ночь, прижимает он с болезненной гримасой лицо свое, белое упитанное лицо к блестящему от луны стеклу и плаксиво что-то говорит, настырно рассказывает с плачем, что его костыли на ночь запирают в шкаф, и ему вот, как собаке, приходится бегать по ночам на четвереньках.