Ромен Гари - Повинная голова

Кон проводил его дружеским взглядом, от души пожелав ему острых зубов, полных карманов и бессмертия.

Меева спала, луна склоняла над Коном лицо евнуха, со стороны Муруроа поднималась матовая белизна, на пути которой вставала темная глыба полуострова Таиарапу.

Кон не любил луну: когда-то она была вдохновительницей дивных романтических грез, но потом потеряла способность рождать иллюзии, чем и обесценила себя полностью. Чтобы видеть далеко, надо уметь закрывать глаза: не видеть незримое есть слепота души. Человек должен выдумывать себя — решительно и упрямо, не делая никаких уступок своей сиюминутной исторической роли. Иначе на веки вечные воцарится на небе созвездие Пса. Кон часто думал о словах пикаро Карлоса из Севильи, по прозвищу Эль Вьехо, которые тот выкрикнул с последним вздохом, угодив в конце концов в лапы святой инквизиции: «Бог себя создаст!» Более прозорливых слов никто не произносил ни до, ни после, хотя палач тут же заглушил «богохульство» литром воды, влитым в глотку псевдопокорителю несуществующей «Империи солнца».

Было темно. Над водой светила луна, но черная стена деревьев, где скользили тревожные тени, не сулила ничего доброго тому, кто считал себя предателем рода человеческого. Один выстрел, как на Тринидаде, и на сей раз все будет кончено. Мир будет спасен. Но ведь не его вина, что наука попала в руки Власти. Америка, Советы, Англия, теперь еще Франция… Потом поползет дальше: Индия, Пакистан… А там уж недалеко и до самодельных бомб, доступных каждому. Будь проклята техника, подумал он. Техника — дырка в заднице науки.

Кон внезапно ощутил страх, являющийся у человека одним из ярчайших проявлений подлинности. Он почувствовал прикосновение и с криком вскочил. Но это просто Меева, случайно дотронулась до его локтя.

— Черт! Как ты меня напугала!

— Почему? Чего ты боишься?

Он с достоинством сплюнул.

— С каких пор человеку нужна причина, чтобы бояться?

Ее большие черные глаза блестели в темноте, позаимствовав у неба звезды.

— Знаешь, Кон, мне иногда кажется, что ты от меня что-то скрываешь.

— Скрываю? — удивился он. — По-моему, нет на свете более правдивого парня, чем я. Мне действительно так кажется. Да и нечего мне скрывать.

— Что-то не верится!

— Ты опять про эту историю с Туаматой? Но мы же тогда еще не были вместе!

Она покачала головой.

— Я не о том.

— А о чем?

— Надо очистить себя изнутри, Кон. Тебе сразу полегчает.

— Да я только это и делаю! Живу ради этого. Пытаюсь очиститься от всего, начиная с первых каменных ножей и кончая Мао Цзэдуном. Куда уж больше, так можно и подохнуть. Это даже самый верный способ подохнуть. Поверь мне.

Меева вздохнула. Когда она вздыхала, у нее двигалась не только грудь, колыхались даже ягодицы. Он положил руку на свое земное достояние. Это была самая красивая пара ягодиц, какие он когда-либо любил. Ощущая их под рукой, он знал, что его жизнь удалась.

— Кто ты, Кон?

— Как кто? Я же тебе сто раз говорил. Я один из отцов французской водородной бомбы, той, что собираются взрывать на Муруроа. Поэтому я все время и пытаюсь очиститься.

— Но ты же не виноват!

— Как не виноват?

— Ты ведь не мог знать, что они притащат ее сюда, твою бомбу. Ты наверняка считал, что ее взорвут где-нибудь в другом месте.

Кона поразила ее логика. Эта невинная таитянка руководствовалась в своих суждениях изначальной народной мудростью.

— Да, — сказал он, — конечно.

Лежа на спине, Кон вскинул голову и оглядел себя, постепенно вырастающего от ласк Меевы: сначала он поднялся над горизонтом, потом все выше, выше — до середины Млечного Пути. Казалось, возможности его безграничны. Где-то на уровне Кентавра он счел, однако, что достиг вершины своего величия, и нежно привлек к себе лицо Меевы. Он полежал еще немного на спине, с гордостью созерцая свой человеческий скипетр, воздетый, как знак высшей власти, среди звездных толп, поющих из синей тьмы гимны давно исчезнувшим Атлантидам. Он царил. И чудилось, будто созвездия склоняются перед державным жезлом властелина творения.

— Ну, Кон, а я?

Он вернулся с небес и занялся Меевой. Тяжелая красота ее тела, его примитивные, архаичные формы вновь опьянили его мечтой о начале времен. Вокруг этой наготы, ждавшей его прихода, ночь, сбросив будничное обличье, преображалась в легендарное звездное парео, о котором рассказывает утэ арий. Его держали рабы-великаны, раздев избранницу, которую жрецы в ночь полнолуния предназначали для наслаждения богов. В те времена облака назывались аораи, царские жилища, и прельщенные властители спускались оттуда к своей дрожащей добыче на семицветных пирогах, ануануа, которые иногда можно видеть и днем, — пришедшие ниоткуда белые люди называют их радугой.