Ромен Гари - Повинная голова

Солнечное яйцо, красное и раздувшееся, словно готовое расколоться и дать рождение какой-то новой кровавой эпохе, тяжело нависло над Океаном во влажном свете первых дней творения — если допустить, что подобное предприятие могло затеваться при свете. Прибой на отмели показывал зубы, а над Муреа раскинулось царство индиго и ультрамарина, в то время как лагуна еще сохраняла свой изумрудно-зеленый цвет, резко переходивший в бледно-желтый вблизи пляжа. Кокосовые пальмы начинали чернеть, окаменевшие мадрепоровые полипы, именуемые кораллами, вздымали над водой памятники жизни, преобразовавшейся в материю, а среди водорослей метались застигнутые отливом крабы.

— Посмотри!

Он показал Мееве ноги. Левая икра сзади была покрыта коростой, а на правой алела язва.

— Это мормоны навели на тебя порчу!

Он долго разглядывал ноги, и вдруг его озарило.

— Черт побери! — вскричал он. — Да это же стигматы!

— Что? Сти… что?

Кон вскочил.

— Стигматы! Стигматы Гогена! Гениально! Я становлюсь подлинным!..

Меева вздохнула.

— Ох, Чинги! Вечно ты выдумываешь какие-то сомнительные штуки. Что ты такое говоришь?

— Как ты не понимаешь? У Гогена были точно такие же болячки на ногах, причем в тех же самых местах. У него был сифилис. Понимаешь, что это значит?

— Кон! У тебя сифилис? Все эта шлюха Унано! Так я и знала!

— Да нет, темная ты женщина! Это стигматы Гогена. Теперь я в порядке! Как будто на мне печать, гарантирующая подлинность! Я удвою цену… Торг неуместен, когда стигматы налицо!

Кон помчался известить «Транстропики». Он уже три месяца просил у них субсидию, чтобы отстроить настоящий Дом Наслаждения, точную копию дома Гогена, но Бизьен божился, что сейчас на это нет денег. Приоритет был отдан более важным объектам, без которых гавайский Диснейленд их перещеголяет. Кон с победоносным видом вошел в кабинет к промоутеру, задрал штаны и предложил план действий. Стигматы были видны невооруженным глазом, очевидны, бесспорны, и для начала их следовало сфотографировать. Гоген на одре страдания, с язвами на ногах, в Доме Наслаждения! Великолепная приманка для туристов! Те, кому дороги интересы острова и таитянский миф, просто не имеют права отказаться раскручивать эту идею. Даже миссионеры на сей раз не смогут ничего возразить — во-первых, потому, что налицо исторический факт, во-вторых, потому, что мораль торжествует и конец «распутника» выглядит поучительно: Дом Наслаждения превращается в юдоль печали. Образ страдания выходит на первый план. Если Комиссариат по туризму откажет в кредитах, можно обратиться в министерство культуры: кровь, страдание, готическое искусство, трагедия — это по их части.

Бизьен обещал подумать насчет Дома Наслаждения, хотя бы в уменьшенном варианте. Но сейчас у него другие заботы: он готовит для двух тысяч туристов, которые должны прибыть со дня на день, живые картины из Библии — их будут представлять туземцы на пути экскурсионных автобусов.

Кон на всякий случай сдал анализ на реакцию Вассермана, после чего успокоился. Кровь его была безупречно чиста — насколько может быть вообще чиста человеческая кровь. Стигматы имели происхождение либо аллергическое, либо психосоматическое. По мнению доктора Шурата, Кон до такой степени вжился в образ Гогена, что его язвы, вероятнее всего, следует считать результатом самовнушения.

Кон, лелеявший грандиозные замыслы, без конца приставал к Бизьену, чтобы тот как можно скорее известил о чуде епископа Татена. Но весь остров и так уже судачил о гогеновских стигматах, и Кон начал получать от крестьян подношения в виде кур и фруктов. Туземцы приходили посмотреть на него, он, лежа в гамаке, слабым голосом благодарил их и благословлял. Даже Меева стала посматривать на него как-то странно, проявляла в постели несвойственную ей стыдливость и вообще выглядела смущенной. Кон никак не мог взять в толк, что с ней творится, пока в один прекрасный день она попросту не отказалась с ним спать.

— Э меа хаама. Мне стыдно.

— Что с тобой? Почему?

— Теперь нам нельзя, Кон. Это кощунство.

Между тем во всей округе не нашлось бы более располагающего к любви уголка. У самого порога фарэ в благодатный остров вторгался Океан. Коралловый пояс целомудрия был здесь разомкнут и не мешал свободному проникновению белых оплодотворяющих потоков бога Теоны. Пена, напоминавшая своей белизной о чистоте первого соития, со счастливым лепетом накрывала песок. Бесчисленные пальмы, склонявшие голову перед Орохеной, который был богом, до того как стал вулканом и окаменел, окружали суровую наготу вершин зеленым руном, становившимся все гуще и темнее по мере приближения к лагуне, откуда струился свет, устремляясь вверх, навстречу тайне.