Макар Троичанин - Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

Взяла мою ладонь и подсунула под свою грудь. Ничего я не услышал, кроме сразу же возникшей неровной стукотни в собственной голове. Нет, пора принимать кардинальные меры. В моих руках, кроме груди, здоровье, а может быть и жизнь потенциальной долгожительницы, и если она начнёт чихать, кашлять и сопливеть, казнить нужно будет только меня. Я слегка прищемил доверчиво подставленную грудку и ладошкой другой руки резко шлёпнул по заду. Рефлекс сработал мгновенно. Только-только успел отвернуться, как по спине замолотили, забыв про сердечные перебои, маленькие, но твёрдые кулачки. А мне того и надо. Во-первых, для меня холодного – массаж лучше не придумаешь, во-вторых, она быстро согревается. Потерпел немножко, вскочил на ноги, снова замахиваюсь, чтобы огреть там же, но она, извившись змеёй, тоже вскакивает и снова в ближний бой. Пришлось отступать, маневрировать по берегу, пропуская изредка для поощрения её удары и нанося свои всё по тому же очень симпатичному и, как оказалось, очень чувствительному месту. Не прошло и пяти минут, как раунд кончился вничью, и мы застыли в клинче, тяжело дыша и с одинаково высокой температурой в разгорячённых телах. Стоим, тесно прижавшись, голыми дикарями на давно уже испоганенной цивилизацией земле, голова её у меня на груди, и мне больше ничего не надо. Так бы и стоял, даже не пошевелился бы, если бы кто выскочил ненароком на нашу идиллию. Наконец, она поднимает голову, целует своим любимым лёгким поцелуем и спрашивает пытливо:

- Ты всё напридумывал? – надеясь, вижу, на другой ответ.

Напрасно надеется – отвечаю, не щадя:

- Конечно.

Она резко отстранилась верхней частью тела, впилась в меня, грубияна, обманутыми потемневшими глазами, и обещает:

- Так и знай: если доживу до ста, не спрячешься, всё равно найду и отучу врать.

Усмехаюсь по-взрослому и поучаю очевидному, намекая на скрытый смысл поучения:

- Что ж искать-то? Ты держи меня на всякий случай лучше рядом все сто лет.

Она разом закостенела, потом безвольно обмякла, снова прижалась, положив голову на то же место и тихо отвечает:

- Я подумаю.

Меня уже начинает бесить её скверная манера продумывать очевидное, увиливать от решения. Тоскливо вдруг стало, даже наготы своей застыдился, как совсем уж посторонний, а она угадала моё состояние, обняла за шею двумя руками, говорит умоляюще:

- Не порть оставшиеся дни, что я здесь. Их так мало.

А и впрямь: чего попусту хандрить? Причина-то – во мне, мне её и разрешать. Отстранил её от себя, шлёпнул опять по заду – уж так мне это занятие понравилось – и кричу:

- Догоняй! Ты водишь.

Отскочил в сторону и завихлял, увёртываясь от салок и убегая в сторону от брошенного одеяла.

- Если кто-нибудь, - кричу ей, - увидит меня, члена партии, с голым членом гоняющего голую девку, то враз из рядов вытурят за оппортунистическое поведение.

Она смеётся и возмущается:

- А обо мне ты не подумал? Что мне будет?

- Я тебя на поруки возьму, - успокаиваю.

- Лучше возьми на руки, - просит, - больше я не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой.

Лучшего она и попросить бы не смогла. Подхватил на руки и понёс к нашему тёплому одеялу, которое давно заждалось. Там бережно опустил на него самое дорогое в жизни, и произошло то, что и должно было произойти, и что является, по моему мнению, самым лучшим в отношениях между мужчиной и женщиной. Потом мы немного побултыхались в озере, не заплывая вдаль, и так проголодались, что поспешно собрались, напялили ненавистную стягивающую одежду, уже привыкнув к свободе движений, и покатили вспять, высунув языки и сразу же покрывшись потно-пыльной слизью.

Быстро темнело. Закат полыхал оранжево-багровыми сполохами, а утонувшее за горизонт солнце посылало на небо длинные предсмертные светло-жёлтые столбы. Стало почему-то томительно и пусто на душе.

К дому добрались совсем затемно, кто бы и увидел, не догадался о подмене девки парнем. Тётке же догадываться и не надо было, взгрела она нас за необъявленную задержку, а меня дополнительно и за то, что морозил в проклятом озере, накормила блинами с мёдом да остатками жареных окуней и разогнала по комнатам. А мы и не возражали. Последние капли сил истрачены были на то, чтобы доползти до постелей.

Так прошёл третий мой счастливейший из дней жизни.

- 6 -

Наутро замолотил дождь.

То ли хлюпающие по лужам капли, то ли смачный шелест мокрой листвы, то ли пригоршни мелких брызг, забрасываемых ветром на стёкла полуоткрытого на ночь окна, то ли посвежевший воздух, насыщенный холодными густыми парами и обеднённый озоном, то ли выработавшийся за бесконечно долгие годы ненавистный рефлекс раннего пробуждения на работу, то ли чувство щемящее-тягучей тоски, заволакивающее мою душу в последнее время всё чаще и чаще, то ли ещё какая тревожная напасть, но только проснулся я рано и долго бездумно глядел на низко несущиеся за окном серо-свинцовые тучи, ёжась в тёплой постели от брызг косых струй дождя, заливающих уже и так мокрый подоконник. Под ним скопилась приличная лужа, отползающая живой амёбой внутрь спальни, но вставать и препятствовать ей не хотелось. Меня обуяла вдруг меланхолия, и мне, в общем-то, подвижному и активному в жизни, не хотелось этого состояния лишаться. Вспомнить бы, как она, какие-нибудь стихи к настроению, всплакнуть вместе с небом, но не оказалось во мне ни нужных рифм, ни облегчающих слёз. Тем более, что мелахюндрия быстро сменилась голодом, а у меня в доме – шаром покати. Вот жизнь-балалайка: потосковать бы всласть, а никак, есть хочется.