Марина Юденич: Антиквар

А вернее — кого.

Он и побежал от дружелюбных сыщиков, гонимый мистическим страхом, потому что решил, а вернее, почувствовал на подсознательном уровне — это снова оно ожило, подняло голову, зашевелилось, протянуло к нему неумолимые, безжалостные руки, все еще обагренные кровью родителей.

Теперь — слава Богу и благодарение подполковнику Вишневскому — оно растворилось во мраке ночных кошмаров.

Вернувшись с коньяком, он немедленно пересказал Лизе суть своего неожиданного открытия.

Она не удивилась:

— Ну, разумеется, именно это мы и собираемся праздновать! Однако не советую впадать в идиотское благодушие.

— Боже правый, Лизавета, ты хоть знаешь, кого сейчас цитируешь?

— Лемеха-старшего, а он, в свою очередь, вождя всех народов. Ну и что? Тираны иногда изъясняются очень точно. Именно идиотское благодушие. Мифическое «оно» действительно изрядно отравило твою жизнь, но на самом деле не могло сотворить ничего ужасного. Разве что к старости свести с ума. Что — вряд ли. А оставшиеся в живых сообщники или сообщник почившего в бозе убийцы, между прочим, вполне еще дееспособен. По крайней мере несчастную Щербакову благополучно отправил на тот свет. И неизвестно еще, на кого теперь точит зуб. Охраны, между прочим, у нас нет, дорогой. Только сигнализация, но, откровенно говоря, я не слишком ей доверяю.

— И тем не менее — честное слово, не рисуюсь — я совсем не боюсь. Хотя, быть может, ты и права — идиотское благодушие.

— Я, разумеется, права. Но — вот незадача! — тоже почему-то не боюсь. И это странно.

— Что именно?

— Что не боюсь. Потому что реально существующего убийцу, разгуливающего на свободе, следует опасаться. Тем более помыслы его — темный лес. И ведет он себя как-то странно. Нет… Дело, пожалуй, не в нем.

Давай-ка еще раз пробежимся по всей канве дела. Или, может, тебе неприятно ворошить все снова?

— Нет. Теперь все нормально. Давай. Хотя мы и так выучили все имеющиеся бумажки наизусть.

— Вот и прекрасно. Давай пробежимся наизусть.

— Значит, так. За несколько дней до убийства родителей «топтуны», то бишь сотрудники КГБ, денно и нощно наблюдавшие за одним из наших тогдашних соседей, известным художником, будущим невозвращенцем и диссидентом, обратили внимание на молодого человека приличной наружности.

— Более чем приличной. Одетого с иголочки.

— Да. К тому же несколько раз он подъезжал к дому на гоновской [47]машине, закрепленной за семьей высокопоставленного партийного товарища.

— Их называли «семейными»… Представляешь, у нас тоже когда-то была «семейная» машина.

— Матушка, да ты никак ностальгируешь по тем временам?

— Вот еще! Впрочем, ты прав — ностальгирую. Но не по временам. И тем более не по «семейной» «Волге».

У Лемеха был такой автопарк! Никакому ГОНу не снился. А ностальгия… Это по детству, юности. Но мы отвлеклись.

— Значит, одетый с иголочки мажор, то на «семейном» авто, то пешим ходом или на такси, стал являться возле нашего дома. Вел он себя довольно странно — в подъезды не заходил, никого не ждал, не встречал. Просто прохаживался вдоль дома, фланировал по двору, задрав голову, разглядывал что-то в окнах и через час-полтора убирался восвояси. «Топтуны», понятное дело, взяли малого на заметку и доложили по инстанциям. В инстанциях без особого труда выяснили, чьей именно семье приписана машина. И переполошились. Поскольку главным фигурантом у них тогда был опальный художник, переполох вышел серьезный. Что, если номенклатурный отпрыск проникся опасными идеями живописца, пополнил ряды его многочисленных поклонников или, того хуже, последователей? Выходит, просмотрели? Упустили такого парня? За это по головке не погладят. Не знаю, какие меры собирались принимать инстанции, как ограждать державного потомка от тлетворного влияния буржуазного искусства. Не суть. Настал злосчастный август. Вечером — «топтуны» четко зафиксировали время — юнец снова прибыл к дому на такси. И не один. С двумя рослыми товарищами, мало похожими на институтских приятелей. Бродить во дворе они не стали — сразу прошли в подъезд, а через некоторое время вышли, нагруженные чемоданами и тюками. Сели в поджидавшее такси — и убыли в неизвестном направлении. Подробный рапорт снова ушел в инстанции, и вот тогда-то началась настоящая паника. Потому что на соответствующем уровне уже располагали информацией о зверском убийстве родителей. А выводы, что называется, лежали на поверхности. Бунтарь-художник вместе со своим чуждым искусством оказался ни при чем. Номенклатурный сын был банальным грабителем и даже, судя по всему, «шестеркой» у банальных грабителей и убийц. Мы не знаем, сколько времени ушло на принятие окончательного решения, сколько было выкурено сигарет и папирос, сколько выпито водки и валидола, сколько седых волос появилось на головах уполномоченных принимать решения. И надо полагать — не узнаем никогда. Но как бы там ни было — решение было принято. Державному папаше доложили обстоятельства дела и, вероятно, поинтересовались, как действовать дальше. Он — надо отдать должное — повел себя по-мужски, в истерику не впал, попросил только таймаут для разговора с сыном. А после того предоставил инстанциям полную свободу действий. В строгом соответствии с законом. Однако в строгом соответствии не вышло. Не прошло и получаса с того момента, как грозный отец, оставив кремлевский кабинет, явился домой и потребовал к себе сына, и он сам позвонил министру внутренних дел. Коротко сообщил, что сын не захотел отвечать на вопросы, заперся в своей комнате и застрелился. Оружия в доме, надо сказать, было предостаточно. Ситуация сложилась патовая.