Марина Юденич - Дата моей смерти

— Все, — сказала Муся. И короткое слово упало в пространство тяжело и гулко, как большой круглый камень брошенный в темную бесконечность водного потока. — Они еще догуливают на поминках, но наблюдать это я не в состоянии.

Когда я уезжала, уже рассказывали анекдоты, сейчас, наверное, поют. Потом поедут продолжать к кому-ни — будь домой. Слава Богу, меня отпустили дня на три, а, если потребуется и — и больше. Отдохнуть после всего. Слава Богу! Я ничего этого, и завтрашнего похмелья перед операциями, уже не увижу.

— Мусенька! — сказала я, вложив в голос всю нежность, на которую была способна. Прохладная пустота души и морозное облачко по — прежнему были при мне, и я боялась, что Муся почувствовав эту остуду примет, не приведи Господь, ее на свой счет. — Я сейчас дам тебе горячего чая с лимоном, и ты сразу ложись. Может быть даже, выпей какую — ни-будь таблетку, успокоительную. А завтра у нас будет весь день, и ты мне все расскажешь по порядку. Или хочешь, мы съездим на кладбище к Игорю?

— Нет. Спать я сейчас не смогу. И таблеток я не пью, ты же знаешь.

Пойдем пить чай.

Уже за чаем Муся неожиданно сказала мне — Знаешь, за эти три дня я так много говорила про Игоря, и так много делала для Игоря, что мне кажется… может быть — это стыдно, но я на самом деле чувствую так… Понимаешь, вроде, все, что у меня было в душе, связанное с ним и адресованное ему, все как бы выплеснулось наружу Поэтому, давай не будем говорить про Игоря. Если тебе, конечно, очень интересно, я расскажу про похороны и вообще… как все было — Ну, нет, не надо. Я же не бабушка у подъезда, которую интересуют похоронные подробности: какой был гроб, и громко ли плакала вдова. Я думала, если тебе хочется поговорить…

— Мне хочется. Но совсем о другом. У нас ведь — как страшно это звучит!

— второй покойник. Господи, сейчас сказала и подумала тут же: словно в доме.

— Слава Богу, нет — Ты, правда, так чувствуешь?

— В том смысле, что я не чувствую гибель Егора, как свою утрату?

— Да — Правда.

— Но это так… не правдоподобно. Ведь пока он был жив, знаешь, у меня было такое впечатление, что он живет с нами, просто на время оставил этот дом и тебя. Но только на время. Он, вроде бы все время был с тобой, вернее в тебе: и когда ты говорила о нем, и когда молчала. И вот теперь, когда…

— Вот именно теперь, когда…

В этот момент я решила рассказать Мусе все, как есть. Она была сейчас такой несчастной и подавленной, и столько времени посвятила возне со мной, когда мне, и вправду казалось. что Егор и я — единое целое, которое вследствие какой-то жуткой катастрофы оказалось рассеченным надвое, что теперь, когда все вроде бы кончилось и появилось столько новой и неожиданной информации, уж кто — кто, а она — точно имела право знать правду.

Всю. Ровно в том объеме, в котором стала известна и понятна она мне.

И я заговорила.

Муся слушала меня молча, не перебивая и даже не пытаясь вставить слово в пространный поток моих откровений, однако, все более мертвея лицом. Словно каждое мое слово, падало, как камень, постепенно складываясь в маленькую аккуратную пирамидку, под которой постепенно окажется погребенной вся она, скорбная, большая, с поникшей головой и бессильно опавшими плечами.

Однако, начав, я уже не могла остановиться на полу — слове. С этим вряд ли смирилась бы и Муся. Потому, замечая все разительные перемены, происходящие с моим добрым домашним ангелом, я продолжала говорить, выкладывая все до донышка, что было на душе, и каясь во всех своих грехах, включая последний, по Мусиной градации, почти что смертный — звонок в приемную Егора.

Наконец, фонтан мой иссяк.

— Значит, ты больше не любишь Егора? — спросила меня Муся, так же бесцветно, как если бы речь шла о сорте сигарет. И в глазах ее в эти минуты не было ничего: ни осуждения, ни печали, только — вопрос.

— Наоборот. Теперь я снова могу думать о том, как я люблю его и вспоминать о нем, и плакать — я действительно вдоволь наревелась за эти три дня, но это были те благодатные слезы, что омывают душу и приносят облегчение — Конечно, я люблю его. И всю жизнь, наверное, буду любить, как бы она не сложилась дальше. Просто понимаешь, произошло вот что…. — произнося эти слова, я еще не знала, что скажу дальше. Слова эти произносил некто внутри меня, который в эти самые мгновенья делал важное открытие.

Вероятнее всего, это было мое подсознание, которое вдруг решило поделиться одной из своих скрытых, как правило, сентенций. И я с удивлением, и крайне напряженно внимая себе, закончила фразу — я простила его предательство. И все, что связано с ним перестало причинять мне боль. Пока он был жив, я грешная, не могла простить. И запретила себе не то, что думать о нем, но и помнить даже, что он существует на земле. Вернее, сделала это, конечно, не я — у меня силенок бы на такой поступок не хватило — а мое подсознание. Этот тип, ну, ты помнишь, психоаналитик, который пытался меня лечить, рассказывал, что существует такое понятие — « вытеснение» Иными словами, все, травмирующие наше сознание воспоминания, вытесняются в подсознание и там закрываются намертво. Вот и Егор подвергнут был вытеснению. Конечно, на все сто процентов это не получилось даже у моего подсознания, но на помощь ему Господь послал тебя. Вдвоем вы почти справились. Ведь, смотри, что получается — я продолжала вслух делать для себя открытия, заодно делясь ими с Мусей — мы вместе: ты, я и мое подсознание, словно бы, сговорившись, играли в игру, по условиям которой, Егор умер. Вспомни сама? Мы ведь, если и вспоминали о нем, то только в прошедшем времени. Если же я пыталась настичь его во времени настоящем, ты удерживала меня из последних сил. И спасибо тебе за это огромное. Но теперь это случилась: он умер по-настоящему и, значит, притворяться больше не надо. Понимаешь? — я задыхалась. Я была почти в восторге от своего открытия. Все становилось на свои места, все обретало завершенность и даже некоторую гармонию.