Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4

Кажется, Анна Ильинична обрадовалась нашему приходу. Яблоки и шоколад она не взяла. Доктор запретил, да и Саше полезнее, Анне Ильиничне-то уже. Ребёнок пусть ест витамины, ему нужней.

В больнице всё старики да алкоголики с отравлением, молодые медсёстры. Скучают девчонки на медицинском посту, пьют чай, покрикивают на пациентов, раскладывают пилюли по баночкам с фамилиями, улыбаются приходящим докторам. Те им подмигивают, санитарки хорошие, моют чисто, так что поначалу чувствуется запах хлорки и линолеум блестит на свету. Вечерами во время кварцевания включают длинную голубую лампу. Кормят нормально, не домашнее, конечно, но есть можно. Палата на шесть человек. Одни старухи, правда, два дня назад девочку привозили, лет шестнадцати, алкогольное отравление. Так ей поставили капельницу, она отлежалась и ещё до вечернего обхода ушла домой. Телевизор теперь в каждом коридоре, чтобы пациентам не скучно. В целом, ничего со времён Анны-Ильиничниной молодости и не изменилось.

Лежит она в постели, не снимая кофты с перламутровыми пуговицами. Ещё девочкой бабушка её научила, что перламутр приносит счастье. Может и приносит, кто ж его знает. Главное, чтобы у Антоши всё было хорошо. Вы, Майя, заходите к нему иногда, так, попроведывать. Ведь он теперь один. Жаль, что не женился, внуков нет. Ну, что ж, как видно, каждому своё.

И оказывается, осень уже давно наступила. Сентябрь, октябрь… Вы не отдали Сашу в школу? И правильно, пусть пойдёт с восьми, будет по-настоящему готова. Ноябрь, а там, глядишь, и зима. От этой сырости в палате ещё неприятней, но всё пройдёт, когда выглянет солнце.

Саша смотрела, как Анна Ильинична сидела, сгорбившись на кровати, а ноги у неё не доставали до пола, и молчала. Потом вдруг подошла и обняла её за плечи. Мне показалось тогда, что Сашка поняла всё до единого слова из того, о чём говорила эта уставшая от своей старости женщина.

Денис любил курить на кухне. И я не знаю ни одного человека, который бы так по-философски подходил к этому занятию.

— Мне бы хотелось оставить всё, как сейчас, — сказала я.

Просить всегда глупо, особенно, если знаешь, что просто тратишь слова. Денис затянулся, посмотрел на меня внимательно. Волосы на его голове были смешно взъерошены, а ещё он начал отращивать бородку клином. Ему очень шло, но выглядело непривычно.

— Что-то у нас не так, Майя. И я никак не пойму, что именно.

А я знаю, но не скажу. Иначе ты меня выгонишь на осеннюю улицу, но, скорей всего, подождёшь до утра. Отведёшь к метро, скажешь, что позвонишь, поцелуешь в лоб, не решившись коснуться губ. и с Богом. Я буду ждать, ждать, ты потеряешь или просто забудешь мой номер телефона.

— Зачем ты пытаешься всё усложнять?

— Майя, мне просто хочется дальше, а не снова. Конечно, здоровое человеческое желанье. Я не хочу дальше, потому что мне нужно всё по-другому.

Денис хороший, только дело не в нём. Я ничего не могу объяснить.

Однажды в жизни мы все любили кого-то сильнее, чем себя. Я знала человека, он был поэтом. С ним в самом деле было легко и весело. Поэтому я не плакала, когда он уезжал. А, наверное, стоило. Но тот вечер, таинственный и праздный… требовал уважения.

Мне почти двадцать пять — это уже немало. У меня скучная работа, больной ребёнок, и нам постоянно нужны деньги. Если бы кто-нибудь крикнул мне в душу, он бы испугался её глухой тишины.

Денис сказал, что ему нужно позвонить. Что-то про командировку в Чечню. Скорей всего, он согласится поехать. Нужно подумать о серьёзной карьере. Время, как песок, всё норовит сквозь пальцы. Да и я смогу, наконец-то, решить, чего хочу. Он вернётся, обязательно, через несколько месяцев. И тогда мы поговорим по-настоящему.

Ветер у воды всегда холодней, пробирает чуть ли не до нервных узлов. Наверное, поэтому кажется, будто бы гранит набережной простыл до основания, а река стала суровей.

Я забыла перчатки у Дениса, руки замёрзли так сильно, что пальцы почти не сгибаются, а ведь на улице только середина октября. Унылая пора очей не чарует, костлявые деревья, постоянная морось и грязно. Никаких ассоциаций с поэзией; к тому же все давно узнали: Дантес застрелил Пушкина ещё два столетья назад, гении всё никак не родятся, а великое и самое поэтичное уже случилось.

В хмуром небе кружит птица, её можно принять за символ, можно и нет, тогда просто постоять, посмотреть, пока не наскучит.

Мимо набережной машины гудят, ревут моторы. Несмотря на то, что ещё нет восьми утренних часов всё-таки центр недалеко, и тишина в дефиците. Не знаю, почему я не поехала домой, вышла зачем-то на Кропоткинской, у храма Христа Спасителя и пошла на набережную. Прохожих почти нет, слишком оживлённое движение, ближайший светофор в двадцати метрах. Да и вообще, какие прогулки в такую рань. Надо спешить на работу, надо бежать по делам.