Кристиан Крахт - Империя

Слюттер, невольно раскашлявшись, смотрит на свои руки. Повисает молчание. Нет, он не станет этого делать. С такой виной, говорит капитан, он не смог бы жить дальше. Халь, который тем временем закурил сигарету и, имитируя задумчивость, некоторое время следит за змеящейся струйкой дыма, наконец наносит встречный удар: да, конечно, он понимает, что чувство вины есть следствие процесса окультуривания человека, который в организованном обществе живет под постоянным давлением и потому вынужден направлять свои агрессивные побуждения вовнутрь, то есть против самого себя. Энгельхардт, вероятно, придерживается такого же мнения. Однако, невзирая на сказанное и подводя итог, он, Халь, должен подчеркнуть, что речь, по большому счету, идет о колонии. Понятие же «колония» происходит от глагола, означающего насаждать, обрабатывать, заселять, осваивать, делать продуктивным и даже делать полезным. Это и есть ориентиры, направляющие деятельность губернатора. Губернаторская должность, которая предписывает ему прежде всего представлять интересы немецкого народа, уполномочивает его применять любые законные и разумные меры, дабы поддерживать существование колонии. Если же на подвластной ему территории — как в этом случае — распространяется зараза анархии и безумия, он должен действовать, прибегая даже к самым крайним мерам: для него это, так сказать, категорический императив (Халь и вообразить не мог, что за последние годы ситуация на Кабаконе сделалась еще хуже, чем он ее описал).

Слюттер, который никаких философов не читал, еще раз отклоняет предложение Халя, берет свою капитанскую фуражку и поднимается с места, чтобы уйти. Имеется ли у него, по крайней мере, револьвер? — интересуется Халь. — Да, конечно, на «Джидде». — И Халь (который не занимал бы такую должность, не умей он действовать с жестокой расчетливостью) на прощание кивает моряку, но когда тот уже выходит на веранду, как бы невзначай достает из кармана и протягивает ему официальное письмо: из письма следует, что юную мисс Пандору — единственную дочь Фредерика Тезигера, виконта Челмсфорда, губернатора Нового Южного Уэльса, которая сбежала из интерната в Сиднее, — следует задержать в Рабауле и неусыпно охранять до тех пор, пока в город не прибудут полномочные представители Его Величества короля Георга, чтобы препроводить ее в Австралию… Слюттер, незаметно вздрогнув, бредет, словно лунатик, обратно в гостиную, снова присаживается, недоуменно качает головой, покоряется необходимости: с него, мол, достаточно; Халь отдает ему письмо, подходит к буфету, наливает им обоим по стакану виски: он победил.

Вечером Лютцов стоит, в стороне от других гостей, на травянистом пологом склоне, ведущем к резиденции губернатора. Гирлянды фонариков натянуты между верхушками пальм, из кустов вспархивают, словно танцуя, светлячки. Стая в тысячу с лишним летучих мышей бесшумно направляется в сторону джунглей, чтобы устроиться там на ночлег. Солнце уже зашло, но в той стороне, за вулканом, еще различимо далекое свечение медленно угасающего дня. Капитан Слюттер, в белом кителе, сидит на веранде и курит, погруженный в свои мысли: его угнетает жестокое поручение губернатора. Рядом с ним Пандора — чьи ножки, обутые в прелестные лаковые туфельки (откуда она их взяла?), не достают до пола — опустошает блюдо с имбирным печеньем. На лугу славный доктор Винд, которого полукругом обступили радующиеся такому развлечению плантаторы, поет Chegelida manina из «Богемы». Сам Халь, непонятно почему, отсутствует; китайцы в ливреях разносят стаканы со сладким пуншем; Лютцов курит свою первую за этот год сигарету (между прочим, немецкой марки), что доставляет ему фантастическое удовольствие. Смахнув с нижней губы прилипшую табачную крошку, он любуется темнеющей бухтой… и тут вдруг неожиданно приблизившаяся к нему уже не совсем молодая женщина с элегантной непосредственностью (то есть даже не представившись) говорит; она, мол, была рада узнать, что господин Лютцов больше не живет на острове, принадлежащем голому безумцу; однако проведенное там время явно пошло господину музыканту на пользу — он теперь производит впечатление человека исцелившегося… исцелившегося душой…

Лютцов — чьи воспоминания о концертах в Немецком клубе (постыдных, как ему тогда казалось) померкли и не только подверглись лакировке в результате многомесячного пребывания на Кабаконе, но и вообще, по причине сбивающего с толку перемещения столицы в Рабаул, отошли теперь в область полного забвения — поворачивается к Королеве Эмме… и видит загорелое, приятное, доброжелательное лицо, на нем слегка приоткрытый рот, обнажающий два ряда безупречных зубов, которые, в свою очередь, разделены лишь отчасти видимым кончиком языка… Лютцов чувствует себя так, будто его ударило током. Изящными руками пианиста он обхватывает Эмму за талию, очень по-мужски притягивает к себе… и, поддавшись темно-багряному опьяняющему порыву, целует в губы…