Леонид Жуков - Злая фортуна

Запросто позволив волокитам пройтись с ней под руку, она не сразу заметила, что от них пахнет вином. Гнилушка быстро завоевал ее расположение и вынул записную книжку, чтобы записать ее телефон. Она охотно продиктовала ему не только телефон, но и адрес, и боялась, что над ней подшучивают.

Женя неумело плелся сзади и завидовал. Он долго вздыхал, проявлял нерешительность и наконец осмелился поравняться с ними и встать в одну шеренгу. Почему она досталась не ему? Его возмутила такая несправедливость. Он сгорал от зависти: чем он хуже Гнилушки? И вот он решил заявить свои права на нее, как это делают звери у водопоя. Он смутно понимал, что нужно заставить ее обратить на себя внимание. Чтобы его заметили, нужно было проявить себя в чем-то. Но как это сделать? В такие минуты теряться нельзя. В любви — как в бою, чуть зазевался — упустил счастье.

Теперь для него перестало существовать чувство товарищества, он отстаивал свое. Сила юбки сильнее дружбы.

— Ну-ка, подвинься…

И, нахально вклинившись между ними, взял ее под руку, с чего-то решив, что имеет на это право, и, обращаясь к ней не как к женщине, а как к приятелю, приступил к делу:

— Ты любишь на речке сидеть?

На лавке в вагоне дремала старуха в рваных чулках, сильная, как лошадь, и злая, как дьявол. В ногах у нее стояла плетеная корзина с грибами, сухими чернушками, выросшими из помета на пастбище, называемого коровяком.

Окна в вагоне были закрыты, несмотря на чудовищную духоту. Вагон был переполнен дачниками и садоводами в брезентовых плащах. Хоть бы кто-нибудь догадался открыть окно! Все только терпеливо молчали с мученическим выражением лиц, стояли в проходе, как сонные пчелы, влипшие в мед, и поглядывали на небо, не будет ли дождя, словно под дождем подразумевали, потоки расплавленной серы, насланной на Содом и Гоморру.

Старуха была в толстом пальто с оторванными карманами, заколотом булавкой под самое горло, и укутана в клетчатый платок. Лошадиная морда картофельного цвета напоминала пирата, какого-то канонира с повязанной головой, закаленного в жарких схватках. С выпяченной толстой губой и узко посаженными глазами, она являла собой ореол грубости и долголетия, оскорбляла род человеческий, берущий начало от Адама, уподобляясь ему таинством своего рождения в этот мир.

Напротив старухи сидел молодой красавец, похожий на французского генерала времен Бонапарта. Краснощекий, с пышными черными бакенбардами и густо-синими глазами, он был пределом мечты надменно-капризных дев и светился добротой и счастьем, наслаждаясь телесной бодростью, бунтовавшей против духоты, выносить которую ему было не под силу. Он долго крепился и наконец почувствовал, что настал предел терпению. Но ему сильно мешала скромность, которую он не в силах был побороть: долго мялся и все не решался связываться с обществом, чтобы встать и открыть окно. Он предполагал, что за этим последует: завистники не стерпят превосходства над собой, к тому же они боятся свежего воздуха, как черт ладана. Но ехать в таком свинарнике не было никаких сил.

Вот поезд изменил положение, изогнулся, повернувшись к солнцу, и невыносимый припек вмиг превратил стекло в жаровню. Малый бросился к окну, нужно было спасать жизнь. Окно оказалось тугим и набухшим и плохо открывалось. Правильнее было бы сказать — редко. Пришлось приложить немало усилий, и, смяв пальцы до боли, он с трудом открыл его наконец. Потянуло свежестью. Все повернули головы к окну, как старухи в церкви, когда в храм входит пьяный в шапке…

Старуха моментально проснулась, будто ее ужалили. Она вскочила с лавки, вцепилась в малого и принялась яростно отпихивать его от окна. Видя, что с малым ей не справиться, она завопила, как будто ее режут. У малого кровь бросилась в лицо от такого оскорбления. Вмиг в нем закипела ненависть к старухе. Будь под рукой рапира, он проткнул бы это исчадие, не задумываясь. Рядом сидела молочная корова в теплой мохеровой кофте и в глыбах янтаря, нанизанного на шнурок, как сушеные грибы, неутомимо работала вязальными-спицами и не обращала на них внимания.

Старуха с бранью принялась закрывать окно, но на это у нее не хватило силы.

— Ишь, бороду отрастил, разжарился! А тут замерзай из-за него, простужайся, — не унималась ведьма.

Взбешенный малый только открывал рот, как рыба, вынутая из воды. Не одолев окно, посрамленная старуха подхватила корзину и убежала на другую лавку. Она, видно, боялась, что свежий воздух может повлиять на раскрытие ее грехов. Старуха долго брехала, как собака, которой отдавили хвост, и ругала недруга отборной бранью, на которую способны только цыганки. Ее луженая глотка перекрывала стук колес.