Леонид Жуков - Злая фортуна

— Валяй.

Димка принес детский стульчик. Смотрю, на спинке стульчика выжжено нечто вроде дракона с разинутой озубленной пастью.

— Это белочка, — ласково сказал Димка.

Пришлось похвалить. Растаяв от похвалы, он любовно обнял меня за плечи и повел в спальню.

— Пойдем, я тебе покажу одну вещь.

Я подумал, что он хочет поделиться со мной и показать мне шкуру убитого медведя либо кубышку с деньгами. В спальне стоял великолепный ореховый шкаф из гарнитура. Его полированная поверхность так и напрашивалась, чтоб ее погладили рукой. Я всегда был равнодушен к современной мебели, а тут прозрел вдруг и залюбовался шкафом:

— Где ты его взял?

— Молчи, тут один большой начальник отказался от мебели, а я перехватил его!

Димка подумал, посмотрел мне в глаза, взял меня за руку и спросил:

— Ты мог бы сделать для меня одно дело?

— Какое?

— Вот какая будет к тебе просьба: привези мне, пожалуйста, из Москвы хорошие рисунки…

— Что за рисунки?

— Рисунки для выжигания по дереву.

— Зачем они тебе, ты и так хорошо выжигаешь?

— Ты не понял меня. Видишь шкаф? Я хочу выжечь на нем видочки.

Таежный поселок. Столовая, к вечеру преобразуемая в ресторан. Признаки ресторана проявляются в кабацких драках, сквернословии и фамильярности, с какой обхватывают за стан официанток, разодетых, как невесты, по случаю перерождения этой столовой в ресторан.

В углу стоит оркестрион в чехле. К ресторану готовятся, как к балу. Появляется директор в белом халате, похожий на ветеринара, и торжественно снимает чехол. Оркестрион хриплым голосом изрыгает негритянскую мелодию. Время от времени к оркестриону подходят одинокие девы-нимфоманки. Они преклонного возраста, с густо наложенными румянами морковного цвета и приделанным к голове шиньоном, похожим на мельницу, на которую ушел целый день в парикмахерской.

Заглянул в такой ресторан поздно вечером бродячий фотограф, заехавший в эти края в надежде на удачу. Ему негде ночевать и надо как-то убить вечер. Было накурено, как в бильярдной. Желая станцевать в этом дыму, усугубленном кухонным чадом, девы, как дань, бросают пятаки в щель, захотев услышать что-нибудь новое. Но, кроме одной негритянской мелодии, оркестрион ничего не может извергнуть и глотает пятаки, как прожорливый пеликан. Около него возится ветеринар с отверткой в руке и каждую минуту давит на клавиши, а он снова замолкает и глотает монеты.

Официантка, гибкая и плоская щука в короткой юбчонке и в кружевном колпаке, лавировала между столов, как танцовщица, держа мокрый поднос на ладони, в три этажа заставленный тарелками и салатницами.

Вдалеке, хорошо видный в дыму, сидел лесоруб в яркой сорочке цвета ядовитого шафрана, напоминающего цветущую сурепку. Эти рубахи из нейлона окрашивают для низшего класса в самые неожиданные вульгарные цвета, начиная с фиолета и кончая йодом.

Фотограф подсаживается к желтой рубахе и наблюдает. Лесоруб весь растатуирован, как папуас. На груди церковь, не то кремль, на руках заезды, солнце, голуби; на предплечьях кинжалы, увитые змеями, и русалки с рыбьими хвостами и остроконечными плечами. У него каменные челюсти и редкий ерш на голове. Белые рассеянные глаза безумны, словно белены объелся. На дубленом изможденном лице выступают огромные синие зубы гориллы, похожие на гребень, найденный при раскопках.

Фотограф смотрит на него и улавливает рентгеновской способностью, что у него мозги «бумажные». Записывает это на обрывке, как писатель в путевом блокноте.

Лесоруб много пьет, каждый раз перед уходом вновь беспокоит щуку — требует новый лиловый графинчик — и не хмелеет, как какой-нибудь заправский офицер, знающий толк в коньяке. Словоохотлив. Угощает. Лексикон его состоит из сплошных ругательств. Фотограф удивляется его прорве и не выдерживает:

— Ты зачем так много пьешь?

— Жена с братом живет.

— Так что ж, теперь нужно пить? Попробуй разлучить их, увези ее подальше от него.

— Не стоит, пусть живут, я им не буду мешать.

Скрипит зубами и рвет на себе рубаху. Роняет голову на руки, сжимает виски и пытается заплакать. Но слезы не полились. На голом обнажившемся плече обнаруживается новая татуировка: холмик, а под холмиком написано: «отец»… Наконец коньяк берет свое. Опьянел. Сбрасывает туфли. Самодурства ради вытягивает под столом босые ноги и дразнит щуку. На ногах наколото: «они устали».

— Спрячь ноги, не срамись, сейчас заберут.