Леонид Жуков - Злая фортуна

Вечером сели играть в лото. Мишка к тому времени проспался и смутно припомнил эпизод с идиоткой, не дававший ему теперь покоя. Когда уселись за стол и Мишка запустил руку в мешок, чтобы вынуть бочонок, он спросил у дочери Нефертити:

— А что это за уродливый ребенок живет у вас на горе?

— А-а, это Таня, что ль? Откуда вы ее знаете?

— Я брал ее на руки, она очень дикая.

— А правда, она кажется маленькой? Как вы думаете, сколько ей лет?

— Да что-то она лет шести…

— Кто ее не знает, все сначала так думают. Ей тридцать лет!

— Вот те на! А чем она болеет?

Нефертити-младшая вытянула хоботок и сказала косноязычно:

— Она болеет шизофренией…

Нижневартовск — центр нефтяного разбоя. Сюда съезжаются, как на Клондайк, одни отребья. Со всех сторон тянутся в этот край авантюристы, чтоб сорвать куш покрупнее. Ничтожество человеческой природы проявляется здесь, как на выставке породистых собак.

Город грязный и мертвый, здесь не встретишь ни одного дерева. Собственно, весь край делится на старый Вартовск и новый, о котором идет речь. Старый представляет собой унылую сибирскую деревню и значительно больше нового, но старый больше примыкает к речному порту и не имеет отношения к нефти — новый же, хоть и зарождается, славен производственными сооружениями, предназначенными для нефтедобычи.

Пьянство и деторождение превратились в основное занятие. На весь город, если его можно так назвать, одно пианино, прямо как в салуне Даусона. Это пианино разбито и без клавиш, как рот без зубов. Музыку здесь не любят. Беспорядки и анархия, убийства и паломничество в сберкассу царят здесь. Автобус ходит так редко, что когда ждешь его на морозе, приходится бороться за жизнь и стучать зубами, удивляясь выносливости человеческого организма. Зато вокруг горкома автобус курсирует безостановочно, как голубь вокруг нагула.

В городе нет гостиницы, приезжих не пускают, и сидят они на вокзале в аэропорту. В потрясающей грязи на липком полу в здании аэровокзала проводят время сутками те, кому некуда деваться. Бородатые парни тесно сидят на лавке и спят, как птенцы в гнезде, запрокинув головы. Молодые парубки в овчинных полушубках, обуреваемые жадностью к деньгам, смертельно напиваются в бесконечном ожидании самолета, валятся набок и мычат, как бычки. У них распухшие руки, пропитанные грязью, собранной с пола, на голове густое баранье руно.

Татары с пропавшими глазами на зловонных лицах, состарившихся от пьянства, мотаются как собаки, не знающие, куда бежать. Нахальные беременные бабы ведут себя важно, как князья. Растрепанные, в домашних носках, они поглощают лимонад и никакого внимания не обращают на детей которые громко кричат и гоняются друг за другом. Новорожденные завернуты в тряпки и плачут, как котята. Головастые матери поят их мутным чаем из бутылки, а они поперхиваются и ненадолго смолкают.

Подростки заводят на магнитофоне омерзительные эстрадные песни, где они записаны сами и поют на белорусский манер петушиными голосами, словно их бьет лихорадка. Проходы завалены сумками и чемоданами. На них лежат очумелые бабы в самых разных позах: они живут здесь сутками, сами не знают, куда летят, и не прислушиваются к объявляемым рейсам. Рассасываются они медленно, все больше прибывают: их подвозят на автобусе, как снопы соломы на току, — поэтому вокзал забит круглыми сутками.

На первом этаже мотаются в разные стороны и курят в тамбуре, засыпанном окурками, как подсолнухами. Лютый мороз не позволяет разбрестись и держит их в вокзале, как карасей в сети. На втором этаже лежат и спят на газетах. Вокзальное тепло и вонь испарений делают духоту невыносимой. Пустые бутылки катаются под ногами. На полу разбросаны журналы. Пьяная уборщица, не успевающая собирать бутылки, воюет с маленькой собачкой, забежавшей на второй этаж. Бабка гонит ее вниз по лестнице за то, что она напакостила в уголке. Собачка визжит от страха как резаная, оглушает здание громким воплем и не умолкает до тех пор, пока не выводит из себя равнодушное начальство в ондатровых шапках. Они стоят, как барсуки, и мирно переговариваются, не замечая времени. Их подвезли на машинах и опять увезут в случае, если им не удастся улететь. Они просят бабку прекратить гонение на собачку, а то у них лопнут ушные перепонки.

Когда опасность миновала, собачка весело заиграла, увязываясь за ногами прохожих.

Под лестницей сидит владимирский мужик в сапогах, смазанных мазутом. Сапоги похожи на пасть акулы. Он не снимает их много дней. Там, должно быть, уже завелись змеи. В старом изношенном пальто, пригодном лишь для того, чтобы стелить его в шалаш, с длинной собачьей мордой и хитрыми глазами, он живо наблюдает за всеми и деловито курит, чувствует себя хорошо.