Леонид Жуков - Злая фортуна

С наступлением теплых дней я признался ей в любви. Сделав это, как будто причастился.

— Я люблю тебя наполовину, — сказала она.

— Как наполовину? — удивился я. — Разве можно лошадь разделить пополам?

Она подумала и добавила:

— Я не верю в твою любовь.

— Как не веришь, разве ты сама не видишь, что я предан тебе, как голова плахе?

Был теплый весенний вечер. Воздух был свеж и ароматен. Она сказала:

— Его хочется кушать.

Взяв ее за руку, такую теплую и нежную, чуть тронутую шелком девичьих волос, я ощутил, как она вся передалась мне через эту руку, и долго не выпускал ее из своих пальцев. Огонь любви сжигал меня с головы до пят. Когда же коснулся щеки ее своим лицом, неприкосновенность которой ни за что на свете не хотел осквернить, она отодвинулась и молвила:

— Ты хитрый.

Недолго длилось мое счастье. Я оказался неугодным ее родителям, ослушаться которых она не посмела. Пережить разлуку с нею было невозможно: я целыми днями плакал, как ребенок, и не мог отделаться от мыслей о ней. Я напоминал помешанного и вел себя как кошка, у которой отняли котят.

Воспоминания были особенно мучительными. Говорят, что от них существует особая молитва. Всюду была она: она неотступно преследовала меня, как злой кредитор. Я хотел в то лето увезти ее куда-нибудь в Крым и провести с ней весь ее отпуск, но вместо этого получил слезы и поджаривание на медленных углях. Я почти лишился ног от нервного потрясения и целыми днями не выходил из дому. Только к вечеру находилось немного сил пойти прогуляться.

Выбирая безлюдные места, я уходил в поля. Преодолевая разлуку с нею, я израсходовал весь запас душевных сил, который ничем не возместить. Так древние варяги тащили на спине тяжелые ладьи сквозь дремучие леса, преодолевая пороги волоком.

Короткая жизнь дня, увенчанная золотым вечером мелькала пестрыми картинами: прудами, берега которых покрыты прохладной мягкой травой, приятной для босой ступни, и березами, струящимися шелком плакучих грив. Лужайка у пруда была забросана девичьими купальниками и халатиками, в то время как обладательницы халатиков весело перекликались на воде, блестя на солнце сухими волосами. Но ее не было среди них, ее куда-то отправили далеко, скрывая от меня. Бег времени и неуловимость его твердило расплавленное солнце, занимавшее полнеба. Светило стояло долго на одном месте и не садилось, и все вокруг горело в ослепительной золотой пыли и манило в свои дали. Дома, улицы, деревья окрашивались в пурпурные тона, как будто к ним прикоснулись раскаленным языком, а пыльная дорога окрашивалась в малиновое золото, уголь которого догорал на горизонте. Голубые тени на дороге ходульно вытягивались и достигали дальнего леса. От леса веяло сложной сыростью. Комары черным оводом увязывались за мной, нимбом стояли над головой, я рассекал их рукой и не мог прогнать. Могучие кроны берез застыли, заснули, выкрашенные в прощальную ржавчину, тронутую черными тенями, налитыми бодростью. Сбоку еле обозначился легкий серпик. Я торопился войти в лес до захода солнца, чтобы успеть обнять освещенные пожаром стволы берез и расплакаться. Глухой темный ельник застыл и притаился в молчании, нагретые стволы его в паутине и сухой душной пыли были выхвачены кровавым квадратиком, прощально освещавшим темный лес, а по хрупким упругим веточкам одиноко прыгала, потрескивала, и издавала тихое цвиканье пеночка. Где-то далеко в сыром бору сорвалась кукушка, словно ее разбудили. Слезы застилали глаза, поток рыданий вырвался из моей груди, я обнял теплый корявый ствол ели и прижался к нему губами, стал молиться, чтобы у меня хватило сил вынести разлуку с нею.

Ночь я провел в каком-то саду, совершенно не представляя, куда занесли меня ноги. Рассветало, я сидел на мокрых от росы качелях напротив клумбы с розами. Ночь была прохладная, все вокруг дремало в предрассветной тишине. Листья на сливах застыли, словно были вырезаны из картона. Бледный свет окутывал аллею, слезы росы маслом скатывались с тугих роз: розы плакали вместе со мной. Демон, правивший ночью, улетел, и следы его присутствия остались в утренней прохладе, напоминающей мне ее холодные пальцы, когда она положила мне свою голову на грудь и взяла мою руку в свою. Из губ ее вырвалось обжигающее дыхание, было слышно, как бьется ее сердце. Она небрежно сбросила туфельки, которые были тесны, и поджала ноги под себя. Они стоят у меня в глазах и будут сниться мне, пока я жив.

…Теперь я вспоминаю другое посещение этого концертного зала. Уже прошло немало лет, я уже не тот восторженный безумец, а больной и разбитый выходец с того света, безразличный к миру и черствый, как будто у меня вместо сердца камень. Неприязнь к людям кипит во мне клокочущей желчью, в них я вижу сплошь уродство и поражаюсь их ничтожеству. Этих созданий учат возлюбить, чтобы в совершенстве своем приблизиться к богу. По жестокости своей это самый непревзойденный шедевр евангельского учения, перед которым меркнут все костры инквизиции.