Билл Клегг - Семья в огне

Лично я волнуюсь за нашу постоялицу с того самого дня, как она приехала. Что-то меня встревожило в ее изнуренной осанке и походке, безучастности, взгляде – ее глаза были широко открыты физически, но закрыты во всех остальных смыслах. Я знаю этот взгляд. «А что, если она приехала сюда умирать? Что тогда?» – спросила я Келли после Нового года. «Значит, она приехала сюда умирать, и ничего тут не поделаешь», – как всегда непринужденно ответила та. «Но если она умрет, и выяснится, что мы поселили ее без документов и кредитки – нам ничего за это не будет? Мы не нарушаем закон?» Келли посмотрела на меня своим фирменным взглядом, как на неразумное дитя, попросившее лечь спать на час позже обычного. Так же она смотрела на меня, когда я впервые заговорила о переезде из Сиэтла. И смотрела так до последнего, пока наконец не поддалась на мои уговоры. Есть у Келли такая особенность: все должно быть так, как заведено. Подъем в четверть седьмого, тут же завтрак: кофе, вареное яйцо и газета, которую она проглатывает целиком к семи утра, вельветовые «ливайсы» и фланелевая рубашка «Л.Л. Бин». Но самое главное – она храбрая. Если повод для перемен веский, она к ним готова. В данном случае веским поводом оказалась я.

Я захотела переехать сюда из-за подруги Пенни. Она была моей лучшей подругой, мы дружили с самого детства. Вместе росли в городе Вустер, Массачусетс, в одинаковых больших католических семьях, и вместе поступили в Массачусетский университет. Любви между нами никогда не было, поскольку в юности мы обе боялись признаться себе в очевидном. И в школе, и в универе, и потом тоже – несколько лет. Не забывайте, то были семидесятые и начало восьмидесятых. Вроде и не очень давно, но для геев и лесбиянок – другая эпоха. Особенно в городе Вустер, Массачусетс, и особенно в нашем жилом квартале, на сто процентов католическом и гетеросексуальном (по крайней мере снаружи). После окончания универа мы с Пенни уехали жить в Нью-Йорк. Она хотела работать в рекламе, и нам обеим осточертел Вустер. Я-то всегда мечтала о Бостоне, но Пенни умела настоять на своем. Так мы очутились в Нью-Йорке. Сначала жили в Верхнем Ист-Сайде, и этот район до боли напоминал наш родной город: те же семьи, те же гетеросексуальные пары и буйная молодежь, снимающая одну квартиру на пятерых. Не сразу, но через какое-то время мы сумели перебраться в другой район – и к таким же, как мы. Только дело шло медленно. У меня по крайней мере. Пенни как-то быстро сориентировалась и уже через пару месяцев обзавелась подружкой, работой – барменом в пабе «Генриетта Хадсон» – и увлеклась софтболом. Что до меня, то бары я никогда не любила, все эти попойки, наркотики… Девчонки там работали безумные. У большинства из них, как и у нас, за душой были только годы одиночества и гнева. Встречаясь в Нью-Йорке, они выплескивали все это друг на друга, и порой дело заканчивалось плохо. Вот и у Пенни так вышло. Когда она съехалась со своей подругой Хлоей, мы с ней почти перестали видеться. Я работала администратором в гостинице «Лоуэлл» на Восточной 63-й. Это очень красивый дом в стиле ар-деко, и многие номера в нем – самые обычные квартиры, где люди живут либо круглый год, либо наездами, когда возвращаются в город по делам, пройтись по магазинам или посмотреть спектакль. Мне все там нравилось: порядок, свежие цветы в вазах, выглаженные формы горничных и швейцаров, история. Было чувство, что там не может случиться ничего плохого. В первый же год меня дважды повысили, и в двадцать шесть лет я стала помощником директора. Мне еще нигде и никогда не было так хорошо – ни в школе, ни в семье, ни в нью-йоркском гей-сообществе. Везде я чувствовала себя белой вороной, а в «Лоуэлле» пришлась к месту. Там от меня был прок, и большую часть времени, даже свободного, я проводила в гостинице. Тем временем Пенни мешала коктейли в баре, по выходным напивалась до беспамятства и потихоньку отказывалась от своей мечты работать в рекламном бизнесе. Поначалу, когда мы только приехали в Нью-Йорк, она еще ходила на собеседования и рассылала резюме, но все это закончилось, как только они с Хлоей стали жить вместе. Хлоя выросла в Бруклине, в семье хиппи, а после школы сразу покинула гнездо. В девятнадцать, когда они с Пенни познакомились, ее как раз вытурили из Барнард-колледжа.

Лишь после первой Пенниной передозировки героином я сообразила, что происходит. И хотя мы с ней не виделись больше месяца, в баре я по-прежнему значилась ее контактным лицом на случай чрезвычайной ситуации. Два дня она не появлялась на работе, и мне позвонили. Я кое-как дозвонилась до Хлои, и та выдумала какую-то нелепую историю про грипп. В итоге я пришла к ним домой – и только там узнала правду. Пенни загремела в психушку Беллвью, куда ее отправили прямиком из городской больницы. Она должна была провести там несколько дней. Позже вечером Хлоя призналась, что хочет расстаться с Пенни. Мол, у нее больше нет сил терпеть эти заморочки. То, что она сама подсадила подругу на иглу, ее не волновало. Мы собрали вещи Пенни и перевезли их в мою студию на Мюррей-хилл. Хлоя попросила передать ей письмо – прощальное, видимо, хотя читать я не стала. Как бы то ни было, прочитав его, Пенни оставила Хлою в покое.