Нова Рен Сума - Стены вокруг нас

Мимо по коридору прошли девушки. Каждая из них была виновна. Из окна кухни виднелся четвертый корпус, где держали суицидниц. Виновны все до единой.

Как и я.

Жижа в кастрюле постепенно приобретала все более серый оттенок. Иной. Не такой, как прежде. Серый, как эти стены. Серый, каким становится белый, если его долго не отмывать от грязи.

В нос ударил тошнотворный запах.

Заплывший глаз по-прежнему не открывался, зато второй не утратил способности видеть.

Я с трудом повернула шею, она будто заржавела. И сперва увидела ноги. Ноги в белых холщовых тапочках, но здесь ничто не остается белым, так что на самом деле тапочки были серыми. Недвижные ноги, раскинутые ноги – я узнавала их по ногам. Девушки из первого, второго, третьего корпусов. Все они лежали на полу, как будто играли в игру, решили притвориться мертвыми.

Я тоже лежу среди них?

Я осмотрелась. Нет, я далеко. Но запах, тошнотворный запах, от него не скроешься. Гнилой, сладковатый, он заглушил все прочие чувства.

Девушки не играли в игру. Мы были в столовой, где все собирались три раза в день за исключением суицидниц. Стояла тишина. Мертвая тишина. На стуле скрючилась Крошка Ти – уронила лицо в колени, руки повисли безжизненными плетьми. Пичес лежала на полу лицом вниз, волосы съехали, открыв татуировку на затылке, которую она всегда прятала – сплетенные цветы, воздушные перья. Красивая картинка. Изо рта у нее стекала зеленая струйка слюны. Зеленый цвет навевал мысли о лесе вокруг нашей тюрьмы, о плюще, заполонившем все вокруг, в том числе огород, где работала Ори. О дурмане, популярном среди нас тем летом, навевающем зеленые сны, а по утрам придающем глазам зеленый оттенок. Зеленый цвет защищал наши серые стены от законопослушного мира.

Мы навсегда стали частью этого места. Мы являлись непременным условием его существования, таким же, как трава, и мох, и деревья.

Потеряв сознание, Шери раскроила череп об угол стола. Зеленая струйка изо рта смешалась с кровью из уха. Зеленый с красным. Получается бурый.

Я смотрела на все равнодушно, ничего не испытывая, словно из меня вынули все чувства, как вынимают семена из дыни.

Если вспомню, где я сидела за обедом, то найду, где упала.

Повсюду валялись подносы, тарелки, вилки и чашки, размазанные остатки еды. Все, что могло разбиться, разбилось. Все, что не разбилось, – каталось по полу. В голове тоже все смешалось.

Зеленое, а теперь серое. Серая масса из консервных банок. Фасоль.

Что в нее подмешали? Листья растения, названия которого мы не знали, потому что не сумели отыскать в учебнике? Мы ведь должны были словить всего-навсего легкий приход, пару кайфовых галлюцинаций, улететь в небо и вернуться с чуть неровно бьющимся сердцем, слегка похихикать. Почему не заметили, что у фасоли сегодня особенно сладкий привкус, как у толченых леденцов?

А потом я вспомнила, кто стоял у кастрюли с половником, размешивая жуткое варево. Вспомнила собственную руку. Почему я не поняла, что туда что-то подмешали? Или я слишком хорошо знала, кто это сделал?

Я почувствовала чье-то присутствие. Ожоги не сошли с ее лица. Она парила рядом, и кожа у нее была лавандового оттенка.

– Ты все-таки это сделала, – сказала Дамур, но в голосе ее не слышалось удивления. – Теперь нам никогда отсюда не выбраться.

Теперь нам не выбраться. Я не могла смириться с тем, что Дамур видела будущее, однако так и было. Я тоже видела, просто забыла.

Двери открыты, замки отперты, но нам не уйти.

Я огляделась. Похоже, зрение меня обманывало, потому что когда я моргнула, серое исчезло.

Серые когда-то стены покрылись зеленым плющом. Там, где раньше были зарешеченные двери, чтобы заключенные не исчезали из поля зрения охранников, остались лишь развалины, поросшие травой. В ограде зияли огромные дыры, через которые сбежит целое стадо. Сохранившиеся камни кладки были испещрены рисунками и надписями. Убитым, отравленным кем-то из своих, нам предстоит остаться здесь навеки, пусть даже стены разрушатся до основания.

– Кто это сделал? – спросила я Дамур. – Ты? Я?

Она покачала головой, озираясь по сторонам, как будто только что вышла из синего автобуса. На ее лице застыло удивленное выражение.

Почему я здесь? Меня ведь выпустили. Через несколько дней мне дали бы нормальную одежду, настоящую обувь, и я бы пошла по дороге, посыпанной гравием. В сентябре я должна была встретиться с мамой.

С тем же успехом меня могли вывести на задний двор и расстрелять. В последний раз, когда я видела реальный мир, мне было тринадцать лет. В последний раз, когда я видела мать, она от меня отвернулась.