Нова Рен Сума - Стены вокруг нас

Надо мной нависла новенькая.

– Что-то не так? Ты расстроилась, что меня подселили?

Я хмыкнула.

Я пробыла здесь достаточно, чтобы знать, как вести себя с хладнокровной убийцей. Нельзя выказывать волнения. Нельзя раскрываться, нужно, чтобы видели только лишь крохотную частицу тебя – верхушку айсберга, а остальное следовало схоронить в темной пучине вод. И, прежде всего, нельзя дать почувствовать, что боишься, иначе тебя сожрут.

Хотя новенькая совсем не походила на хладнокровную убийцу, лучше поостеречься. Так безопаснее.

– Тебе сказали, кто я? – Голос у нее дрогнул.

– Орианна! – Имя сорвалось с моих губ, я не смогла его удержать.

– Зови меня Ори. Я не против.

Я коротко кивнула. Ноги у нее дрожали. Их очертания угадывались под тканью мешковатого оранжевого комбинезона. Она не спросила, знаю ли я, за что ее посадили.

– Я твоя новая соседка по комнате.

Смешно. Будто камеру, в которой нам предстоит ютиться, можно назвать комнатой. От этого слова веяло чем-то уютным, домашним, будто нас вовсе не заперли в сырой темнице.

– По камере, – поправила я.

– Ну да.

– Меня зовут Эмбер. Можешь звать меня Эмбер.

– Я знаю. Мне сказали. Я слышала, что ты невиновна.

– Кто так сказал?

– Остальные.

С одной стороны, было неприятно, что меня обсуждали за моей спиной; с другой стороны, мне польстило, что кто-то вообще обо мне говорил. Я бы улыбнулась, но мое лицо никогда не выражало того, что творилось в душе. Я казалась злой, когда мне было грустно. Я казалась злой, когда была счастлива. Даже когда я поднимала глаза к настенным часам посмотреть на время, я все равно казалась злой. Мне говорили, что я родилась хмурой, со сжатым в нитку ртом. Выходит, я равна себе, только когда злюсь.

– А почему ты здесь? В чем тебя обвиняют?

– Не задавай таких вопросов.

В полиции никто не верил, что я невиновна. Отчим, если бы мог, восстал бы из могилы и ткнул в меня скрюченным пальцем.

– Прости, – сказала Ори.

Я разглаживала простыни на койке.

– Если ты невиновна, наверное, ненавидишь тут всех и вся.

Как же она ошибалась. Она попала сюда только что и пока не чувствовала связи с этим местом. Не внимала ритму топочущих ног, не знала, что значит попасть с ними в такт и ощутить себя частью многих. Выглядеть, как все, носить ту же одежду, есть ту же еду. Стоять в строю, когда их – и тебя вместе с ними – пересчитывали охранники, сидеть там, где и им дозволялось сидеть. Иметь свое место в мире, пусть и огороженное колючей проволокой. Но самое главное – ее не было с нами той сверхъестественной ночью, когда пали замки и охранники вдруг исчезли. Ночью, когда шел дождь, когда наш вой, наши крики слились в счастливую мелодию разрушения. Мы помнили об этом, как помнят сон.

Ее с нами не было.

Ори не знала. Она думала, что я забиваю себе голову мыслями о невиновности.

– Сколько тебе дали?

Что ж, на этот вопрос можно ответить. Мы постоянно говорили о том, сколько нам осталось, жалуясь и стеная.

Когда я думала о времени, которое мне еще предстояло провести в тюрьме, то не чувствовала злости – в жилах не закипала кровь, на глаза не набегали слезы. Я не знала, как объяснить это ей или кому-либо еще, но мое заключение больше меня не волновало. Вначале – особенно первой ночью – я задыхалась от ярости, пока моя сокамерница мирно сопела во сне. (Ева, взлом и проникновение, семь месяцев.) Затем пришло смирение. Я привыкла застегивать доверху кнопки на комбинезоне, оставлять тапки в кармашке на двери камеры, убирать с койки книги и опускать глаза, когда охранник сверлил взглядом. Самое худшее даже не то, что нас регулярно обыскивали в самых интимных местах, о чем мы, правда, не любили говорить; хуже всего, что я свыклась с тюрьмой. Говорят, человек ко всему привыкает.

Ори умолкла и принялась складывать два комбинезона, что ей выдали в придачу к тому, что уже был на ней. Она будто смутилась. Может, стоило сесть и рассказать, мол, делай так и никогда не делай эдак, если не хочешь, чтобы тебе расквасили твой милый носик? Кто, кроме меня, ей поможет? Я заметила, что у нее дрожат руки.

Она все смотрела на стену.

– А ты не спросишь, за что меня посадили?

Вероятно, ей хотелось заявить, что невиновна, вроде как мы в одной лодке.

Я не спросила. Если будешь задавать много вопросов, долго не протянешь. Ни к чему демонстрировать любопытство.

– Значит, не спросишь?

– Меня это не касается.

Правда – самое ценное, что у нас оставалось. Ценнее, чем наши тела, каждый закоулок которых обыскивали самыми изощренными способами. Вытряхнуть из нас правду нельзя было даже во время обыска.