Карлос Фуэнтес - Старый гринго

Его удивляло, что тогда же, с самого начала, ему приходилось обуздывать и другое чувство — отеческую нежность к Арройо. Он приглушал оба этих чувства, но Арройо только замечал (или только хотел замечать) взгляд, полный затаенной насмешки. И его глаза стали двумя совсем узкими щелками, а поезд словно решил, что хватит стоять на месте. Паровоз набирал скорость, рассекая сумерки пустынной равнины, удаляясь от гор, которые еще напоминали о том титаническом действе, когда одни горы рождали другие, подставляли плечи одна другой и поддерживали друг друга — порой нехотя, до упора сталкивая свои огромные вершины, венчаемые золотом и пурпуром на закате, пронизанные изумрудными и голубыми жилами в основании своих гигантских туловищ. Теперь молчаливое море зелени колыхалось у самых его ног, и старик, глядевший в окно, понял, что движение зеленых волн создает деревцо, по-английски называемое «дымным деревом».

Арройо сказал, что поезд некогда принадлежал одной очень богатой семье, владевшей половиной штата Чиуауа, да еще землями в штатах Дуранго и Коауила. А видел гринго людей, которые его тут приняли? Скажем, того парня с узкими зелеными глазами, ту грязную девку? Приметил, конечно, и мальчишку, который привел его сюда, а потом подобрал горячую монету с пробитым орлом? Так вот, теперь этот поезд принадлежит им. Арройо сказал, что такой поезд нужен сейчас до зарезу, — сказал и болезненно поморщился: за два дня и одну ночь надо пересечь владения семьи Миранда.

— Хозяев? — спросил старик с невозмутимым видом.

— Кто это сказал? — огрызнулся Арройо.

Старик пожал плечами:

— Вы сами, только что. Их владения.

— Да, но не собственность.

Одно дело — забрать чужое, как сделало семейство Миранда, заграбастав эти северные пастбища, окруженные дикой пустыней — этакой стеной из солнца и меските, — которую они не трогали, чтобы оградить присвоенное, сказал Арройо, и другое дело — быть настоящими хозяевами того, что честно заработано. Он отдернул руку от шелковой занавески и предложил старику сосчитать мозоли на ладони. Старик понимающе кивнул, мол, генерал когда-то работал пеоном в усадьбе господ Миранда, а теперь с ними поквитался, разъезжая в этом личном роскошном вагоне, ранее принадлежавшем хозяевам, или не так?

— Ты ничего не понял, гринго, — сказал Арройо хрипло и недоверчиво. — Ей-бо, ничего не понял. Наши бумаги гораздо древнее ихних. [15] Речь идет о так называемых «титулос» — документах на индейских языках, записанных латиницей в XVI–XVII вв. об истории данного племени и о занимаемых им землях. До Мексиканской революции 1910–1917 гг. для индейской общины «титулос» становились единственным документом, дающим право на владение землей.

Он подошел к сейфу, скрытому грудой мягких атласных подушек, распахнул дверцу и достал длинную плоскую шкатулку из старого палисандрового дерева, обтянутую потертым бархатом. Раскрыл ее перед стариком.

Генерал и гринго взглянули на бумаги, хрупкие, как истлевший шелк.

Генерал и гринго смотрели друг на друга и молча разговаривали — в тишине вагона, на высоте, у кромки обрыва: глаза не нуждались в словах, а земля, за окном убегавшая назад, остававшаяся позади каждого из них, рассказывала и историю бумаг, бывшую историей Арройо, и историю книг, бывшую историей гринго (подумал старик с горькой о усмешкой: и то и другое — бумаги, но как по-разному они оба их понимают, толкуют, хранят: этот архив летит по пустыне, и я не знаю, что с ним станется, не знаю — так слышалось старому гринго, — но зато знаю, чего хочу я). И ему виделось в глазах Арройо то же, что Арройо говорил ему другими словами, виделось в бежавших мимо землях Чиуауа — и он ощутил трагизм ситуации, — виделось меньше того, что Арройо мог сказать ему, но больше того, что знал он сам: мол, этот гринго не смеет сделать и шага по земле, не вникнув в ее историю; этот гринго должен знать все до тонкости о земле, которую выбрал, чтобы она подарила семьдесят третий год его костям и шкуре, — словно бы история летела вместе с поездом, но также и вместе с воспоминаниями Арройо (гринго понимал, что Арройо вспоминает прошлое, а сам он всего лишь начитан об их прошлом; мексиканец нежно поглаживал бумаги, как поглаживают щеку матери или талию возлюбленной). Старик видел в глазах другого движение, ход, бег. Бежать от испанцев, бежать от индейцев, бежать от энкомьенды [16] Форма эксплуатации (оброк, барщина) индейского населения в испанских колониях в Америке в XVI–XVIII вв. и батрачить в больших животноводческих хозяйствах, которые казались меньшим злом; охранять, как островки сокровищ, редкие общины, которым испанская корона дала во владение земли и воды в Новой Бискайе; всячески избегать подневольного труда и требовать соблюдения предоставленного королем права общинной собственности, стараться не стать рабами, пеонами или дикими тобосо, [17] Воинственное индейское племя на севере Мексики, полностью истребленное завоевателями. Здесь — непокорные. чтобы в конце концов оставаться теми и другими — упорными, самолюбивыми, одновременно смиренными и гордыми, прибитыми жестокой судьбой и невольниками и бесшабашными головорезами, которые познают свободу только во время мятежей. Такова история этой земли, и старый американец, библиотечный червь, ее знал и смотрел Арройо в глаза, чтобы удостовериться, что генерал ее тоже знает: рабы или пеоны, не имеющие свободы, и тем не менее обладатели единственного права, ее дарующего, — права на восстание.