Александр Торин - Ангел смерти

Потом волшебство закончилось, при ярком дневном свете город был все тем же, пахнущим бензином, бесконечными улицами, и подгоревшей кухней. Запахи лука и томатной пасты будоражили воображение, и я начал хныкать.

— Есть хочу.

— Сейчас, приедем домой. — Бормотал отец.

— Давай зайдем куда-нибудь. У нас дома есть нечего, надо продукты покупать и готовить. Ну в конце концов, раз в несколько лет можем мы себе позволить…

— Ну хорошо. Только дорого выйдет.

— Ну на один день хотя бы, давай забудем об этом. Ну пожалуйста…

Только теперь я понимаю, какие высочайшие эмоции овладевали директором того самого «Арагви». при виде отца с женой и сыном.

— Какие люди, какие люди, — суетился он. Люба! — глаза его, казалось, в ту же секунду вывернутся из орбит.

— Что, Атос Авагенович?

— Люба… Сколько раз я тебе говорил, стелить на столики новые скатерти. Но-вы-е. Я по-русски понятно объясняюсь?

— Понятно, Атос Авагенович.

— Так ты меня понял, Люба?

— Поняла, Атос Авагенович. Но вы же сами вчера сказали…

— Люба!

— Все поняла. Шашлычку?

— Папа, папа, шашлычку…

— Тихо ты! Вы, Атос Авагенович не волнуйтесь, мы здесь просто так, с семьей зашли…

— Да разве я не понимаю, дорогой! Семья — самое главное, у нас говорили: жена и сын как лоза, посаженная с любовью. Для вас все самое лучшее, как для Черчилля, клянусь мамой! Люба! Приготовь отдельный кабинет!

— В котором Черчилль обедал?

— Тот занят. Нет, приготовь Цэковский.

— Атос Авагенович, неловко как-то. Нам бы обычный столик.

— Никаких возражений, дорогой. Ты у нас почетный гость, и семья твоя… Семья и семя от одного корня, понимаешь?

Долма мне не понравилась. Шашлык был вкусный, но жесткий. Хлеб, правда, пышный, горячий. А вообще, лучше бы мы в тот ресторан не ходили.

— Ты сам хорош, герой. Принципиальный весь из себя, а что сын твой живет в подвале тебе наплевать.

— Замолчи!

— Это ты молчи. Посмотри, что делается вокруг. Все твои дружки живут в центре, в кирпичных домах.

— Я не продавался, и продаваться не буду!

— Зато я теперь понимаю, почему твоя первая жена ушла к адмиралу.

— Все, — взревел отец. — Я больше не могу!

— И я тоже не могу. Идиотизм имеет границы. Мы живем в прогнившей стране и должны как-то жить. Да, не смотри на меня с ненавистью. Я не могу больше сидеть в этом коммунальном подвале, пахнущем плесенью, понимаешь?

— Вот оно как, — рассуждала мама, закутав меня в шубу. Да, в том июне в Москве выпал снег, так бывает в жизни. Снег был холодным и мокрым, станция железной дороги совершенно гадкой и склизкой. Улицы кирпичного квартала, построенного в конце войны — темными и зловещими. — Ты думаешь, я права? Нет. А зачем? Хочется жить по-человечески. Уходит жизнь, мне уже тридцать пять лет. Но ты, Саша, скажи. Когда мы к бабушке приедем улыбнись и скажи: «Свалились, как снег на голову». Она растает. Мне это сейчас просто-таки необходимо… Тем более, что бабушка наша тоже сложный экземпляр. Господи, за что мне все это, почему я не родилась в крестьянском срубе, и не видела жизнь, как она есть, в суровом чередовании рождений и смертей. Но ты все равно не поймешь. Ты про то, что бабушке сказать надо помнишь?

— Как снег на голову, — пробубнил я.

Про снег на голову я как раз понимал. На платформе шел снег, падал, таял, растворялся в свете прожектора.

И когда мы прошли по «Институтскому». проезду к улице «Октябрьской». и увидели куцые балконы, мне не оставалось ничего, кроме как расплыться в идиотской улыбке трехлетнего пацана, и сказать:

— Бабуль. Свалились, как снег на голову. Папаня от нас уходит. Не сроднились они душевно. Пиздец, короче.

Так всегда говорил Коля из нашего двора, а он знал, что делает, ему было лет восемь, или даже девять, и мы боялись его как огня.

— О, Господи, Марина, чему ты научила ребенка! Что за ужасный блатной жаргон, вы так теперь разговариваете? — бабушка начала рыдать.

— Саша! — Мама начала плакать. — Где ты это услышал…

— Меня уже ничего не удивляет. Мальчик останется у меня.

— Мама. У нас сложный этап. Потом, эти соседские дети.

— Знаешь что, Марина, разбирайтесь. А ты пока отдай мне внука.

А я ведь понимал, что к чему. И, проснувшись на следующий день, поежился на сундуке и спросил:

— Ты моя бабушка?

— Угу.

— А кто мой дедушка?

— Какая тебе разница?

— Ну все-таки, ну пожалуйста, ну скажи!

— Ленин.

— Ты серьезно? — Я смотрел на нее голубыми глазами и думал об Инессе Арманд. — Так ты тоже Арманд?