Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

Герман обратился к Рафу:

— Ты когда-нибудь доведешь свою сомнительную мысль до конца?

— Я все сказал. Перестаньте воспринимать всё то, что развертывается перед вашими пьяными мордами, как несерьезную комедию. Древнего царя видели все. Это, братцы, не шутки. Столоверчение — это преинтересная и весьма полезная вещь! Представьте, что мы вызовем из тьмы веков некоего великого человека, например, Петра Первого, который…

— Раф! — вскричал Герман. — Что ты несешь? И вы, друзья! Опомнитесь! Раф и иже с ним хотят из Царства мертвых устроить пошлый балаган!

— Царство мертвых… — поморщился Шнейерсон. — Не балаган я хочу затеять, а все взбаламутить!

— Ты смешон, Раф! — продолжал кипятиться Герман. — Какой Петр Первый? Для чего он нам нужен? На Кузьминских прудах строить потешный флот? Пневматическим молотком долбить окно в Европу? Митькам стричь бороды садовыми ножницами? Воевать Стекольну? Может, лучше вызвать Авиценну, который вылечил бы меня от старости? Или Фрейда, который дал бы тебе пару дельных советов, прежде чем ты загремишь в психушку?

— Поймите, дурачье, — сказал Раф и незаметно перемигнулся с Мартой, — родина в опасности! Она ограблена и изнасилована! Нашу страну надо спасать. Почему бы нам ни попытаться это сделать? Каждый на своем месте сделал бы то, что умеет лучше других.

Тем более что лучшие люди России были вынуждены уехать за границу, они бежали от ужасов тоталитаризма и коммунистического ада! Покинули родину Бродский, Войнович, Аксенов, Довлатов, Алешковский, Горенштейн, Губерман, Галич, Копелев, Коржавин, Рубинштейн…

Старина Гарри закрывает глаза и шевелит губами.

— Одиннадцать! Одиннадцать лучших людей России, целая футбольная команда! — подсчитав, восклицает он.

— Одиннадцать лучших людей России, и все евреи… — бормочет Тит. — Что ж, всё верно, в наше время, если бы не евреи, от русского искусства не осталось бы ни рожек, ни ножек… Если кто и хранит верность великим традициям, если кто и перекинул мостик между великой литературой прошлого и сумрачными сегодняшними днями, если кто и печется о чистоте русского языка, так это наши российские евреи… Если бы не они, всё давно пошло бы прахом и все виды искусства давно превратились бы в масскульт… Надо в пояс поклониться нашим русским евреям! А за нынешних коренных русских, господа, простите, мне стыдно…

Последовала пауза. Все задумались о родине и сборной солянке из лучших людей России.

Призывы Рогнеды и Рафа отнестись серьезно к мероприятию остались без ответа.

Старики были изрядно пьяны, и разговоры о таких сложных вещах, как выбор финальной части жизненного пути, был им не под силу. Да и какой тут выбор, когда все мысли — о кладбище?

В общем, в тот вечер ни к какому решению так и не пришли, и встреча закончился ничем. Все разбрелись по комнатам, отложив продолжение дискуссии на другой день.

Примерно за полчаса до конца пирушки Зубрицкий, изнывавший от отсутствия женской ласки, пошушукавшись с Лёвиным и испросив разрешение у Рафа, позвонил куда-то по телефону.

И уже через короткое время в гостиной сидели две очень хорошенькие и очень молоденькие девицы, которые, глупо улыбаясь и вертя головами, за остаток вечера не проронили ни слова.

В просторной квартире Майского-Шнейерсона нашлось место для всех.

Лежа на известном диване с Рогнедой, Герман, когда выдавалась свободная минутка, предавался размышлениям о странностях жизни вообще и своей, в частности.

Ему семьдесят, его друзьям либо столько же, либо немногим больше. Они проводят дни быстротекущей жизни не в окружении многочисленных родственников, в число коих должны входить всяческие внуки, внучки, бабушки, тетушки, невестки, тещи, свекры и прочая родоплеменная нечисть, а в обществе молодых женщин, с которыми они чувствуют себя куда более комфортно, чем чувствовали бы себя с легионом сородичей.

Их сверстники тянут тягло тяжких обязательств перед потомками, кряхтя и стеная, играют роли дремучих дедов: проклиная все на свете, пролеживают бока на печке, либо, ворча, копаются в огороде, либо околачиваются возле продуктовых лавок, соображая на троих.

А Герман и его неугомонные друзья, как когда-то в молодости, страстно предаются пороку, сухими старческими руками пытаясь ухватиться за ускользающую жизнь.

Герман ворочался на диване и никак не мог устроиться удобно.

Ах, эти ночные проклятые мысли!

Конечно, можно было бы ни о чем не думать, а просто пить, грешить — пока хватит сил, и страшным напряжением воли отгонять жуткие мысли о смерти… Вот и сейчас они, эти чёртовы мысли, начинают копошиться в голове.