Нейтан Хилл - Нёкк

В легенде о слоне и слепорожденных обычно не замечают главного: что прав был каждый из слепцов. Фэй не понимает, а может, никогда и не поймет, что не существует никакого истинного “я”, скрытого за сонмом ложных. Есть истинное “я”, которое скрывается за множеством других таких же истинных “я”. Да, она робкая, кроткая, прилежная студентка. И она же – перепуганный тревожный ребенок. И дерзкая своенравная соблазнительница. А еще жена и мать. И многое-многое другое. Вера в то, что существует лишь одно истинное “я”, мешает осознать всю картину, как вышло у слепцов со слоном. Беда не в том, что они слепцы, а в том, что слишком быстро сдались и так и не узнали, что правда на самом деле шире.

В случае же с Фэй правда, опора, на которой держатся все важные эпизоды ее жизни, как держится дом на несущей колонне, такова: Фэй исчезает. Она в панике ускользает, как когда-то сбежала из Айовы от позора, как сбежит из Чикаго и выйдет замуж, как потом сбежит из семьи и в конце концов сбежит из страны. И чем сильнее она верит, что у нее есть лишь одно истинное “я”, тем чаще будет сбегать, чтобы его найти. Она словно увязла в зыбучих песках и чем отчаяннее старается выбраться, тем быстрее тонет.

Поймет ли она это когда-нибудь? Кто знает. Порой вся жизнь уходит на то, чтобы трезво на себя взглянуть.

Сейчас же Фэй ни о чем таком не помышляет. Сейчас все просто: она лишь тело, что совокупляется с другим телом. Это теплое тело прижимается к ней, и кожа его на вкус отдает солью и нашатырем. На рассвете проснется рассудок, пока же все просто – так же просто, как вкус. Она лишь тело, которое постигает мир, и она ощущает его всеми чувствами.

Единственный человек в церкви, который знает, чем они занимаются, – Аллен Гинзберг. Он сидит по-турецки у стены и улыбается. Он видел, как они опустились на пол за алтарем, видел их тени в свете свечей, слышал, как брякнула расстегнутая пряжка ремня. Он счастлив за них, за этих детей, что услаждают свою измученную, перепачканную плоть. Так и надо. Он вспоминает стихотворение, которое написал давным-давно – лет десять назад? Пятнадцать? Какая разница. “Мы не грязная наша кожа, – писал он, – все мы душою прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены семенами, и наши голые волосатые золотые тела при закате превращаются в сумасшедшие тени подсолнухов…” [48]

Так и есть, думает Гинзберг. Он закрывает глаза и засыпает, испытывая радость и удовольствие.

Потому что знает: он был прав.

Конец лета 2011 года

Фэй опять обманула сына.

Опять побоялась сказать ему правду. Когда он спросил ее в чикагском аэропорту, куда она намерена ехать, она ему соврала. Ответила, что пока не знает, в Лондоне придумает. На самом деле она прекрасно знала, куда полетит: как только выяснилось, что Фэй поедет одна, она сразу же решила отправиться сюда, в Хаммерфест, в Норвегию. В родной город отца.

Судя по рассказам отца, его семье в Хаммерфесте принадлежал роскошный дом: просторный, трехэтажный, деревянный, на окраине, с видом на море, с длинным причалом, на котором за день можно было наловить ведро гольца. Перед домом простиралось поле, на котором летом золотился ячмень. Был здесь и маленький хлев, в котором обитали козы, овцы и лошадь. Еще возле дома росли дивные сине-зеленые ели, которые зимой так засыпало снегом, что порой с веток с глухим стуком падали целые сугробы. Каждую весну выцветший за зиму от непогоды дом заново красили ярко-красной краской. Фэй помнит, как слушала эти рассказы, сидя у отца на коленях, и живо представляла себе родовое гнездо; впоследствии воображение прибавило к нему зубчатую линию гор на заднем плане, засыпало берег черным вулканическим песком, который она видела в “Нэшнл Джиогрэфик”, и всякий раз, как встречала в журналах или фильмах прекрасные пейзажи, идиллические заграничные сельские виды, представляла себе, что все это Хаммерфест. Мало-помалу он вобрал в себя все ее детские фантазии. Стал для нее воплощением всего самого лучшего: в нем слились скандинавские и французские ландшафты, поля Тосканы и тот великолепный фрагмент из “Звуков музыки”, где герои поют и кружатся на высокогорных баварских лугах.

Оказывается, настоящий Хаммерфест совсем другой. После короткого перелета из Англии в Осло и еще одного, на “де Хэвилленде”, таком большом, что, казалось, пропеллеры его не поднимут, Фэй приземляется в Хаммерфесте и видит каменистую скудную землю, на которой не растет почти ничего, кроме самых неприхотливых деревьев и колючих кустарников. Городок, где свистит ветер с Полярного круга, ветер, который приносит сладкий химический запах. Потому что здесь добывают нефть. И газ. Рыбацкие лодки кажутся крошечными по сравнению с огромными оранжевыми контейнеровозами, перевозящими сжиженный природный газ и неочищенную нефть на усеявшие побережье нефтеперерабатывающие заводы, в круглые белые резервуары для хранения и перегонки, которые с воздуха кажутся выросшими на чем-то мертвом грибами. Из города видны плавучие буровые платформы, где добывают пластовый газ. И никаких тебе ячменных полей, волнующихся от ветра: лишь пустыри с брошенной ржавой техникой в потеках нефти. Отвесные скалистые холмы, поросшие лишайником. Никаких пляжей, лишь обрывистые берега, заваленные камнями, как после взрыва. Дома покрашены в оранжевый и желтый цвета, скорее чтобы защититься от полярной ночи, а не потому что здесь живут такие жизнерадостные люди. Неужели это тот сказочный городок, который она себе представляла? Все здесь казалось ей чужим.