Эдгар Доктороу - Дом на равнине

Думаю, что и приемные ребятишки тоже тосковали в этом холодном обиталище. Ведь их привезли сюда издалека, из города гораздо более крупного, чем Чикаго. И лежи они сейчас, свернувшись калачиком где-нибудь на мостовой у дышащей паром решетки люка, они бы продрогли не больше, чем здесь, под натянутым до подбородка одеялом. Со дня своего приезда они не отходили друг от друга ни на шаг, и Софи, хотя была здорова, ни за что не хотела покинуть комнату, где теперь болели два мальчика, и, несмотря на их кашель и сопли, на ночь укладывалась в кресле. Фанни готовила им на завтрак овсянку, а на обед суп, а я взял на себя новую обязанность: относить поднос с едой им наверх — так я мог хоть немного с ними пообщаться, ведь все мы, в каком-то смысле, оказались связаны, и дети видели во мне такого же приемыша, только постарше. Однако они не выказывали желания вступить в разговор, а лишь опасливо, не сводя с меня глаз, своими тоненькими голосками отвечали на мои дружелюбные вопросы да или нет. Мне это не нравилось. Я знал, что между собой они болтают без умолку. Кроме того, они были очень смышленые. К примеру, хорошо усвоили, что не следует попадаться на пути пьяному Бенту. Но когда он был трезв, ходили за ним по пятам, как хвостики. А однажды я пошел в конюшню запрячь лошадь и заметил, что они шпионят за мной: и нездорового любопытства им хватало. Потом между мной и одним из мальчиков, Джозефом — самым маленьким и темненьким, — случилось небольшое недоразумение. Он нашел во дворе карманные часы и футлярчик для них, и когда я сказал, что часы мои, он сказал, что нет. Чьи же они тогда? — спросил я. Знаю, что не твои, сказал он, но все же протянул их мне. Раздувать из этого ссору было бы глупо, поэтому я промолчал, но и забыть не забыл.

Какими бы средствами нам с мамой ни приходилось добиваться намеченных целей, мы всегда осмотрительно и расчетливо старались не давать окружающим повода для подозрений, но дети, мне кажется, обладают каким-то особым чутьем — знают даже то, о чем понятия не имеют. Возможно, и у меня в детстве была такая способность. С возрастом она, конечно, пропадает, — наверное, это какая-то специальная особенность, которая помогает детям выжить и вырасти.

Но о плохом думать не хотелось. Я убеждал себя, что, будь я заброшен далеко от родных улиц в логово к чужакам, с которыми отныне должен был жить одной семьей — посреди бескрайней глади пустых полей, которые для кого угодно являлись бы воплощением бездушия и безмолвия мира природы, — я бы и сам вел себя не лучше этих ребятишек.

Как-то морозным декабрьским днем я поехал на почту за посылкой. Нам пришлось выписать из Чикаго кое-какие вещи, которых было не достать у местных лавочников. Кроме посылки, меня ждало письмо от моей подружки Уинифред Червински.

Я улыбнулся, увидев ее почерк; буковки были мелкие и тонкие, а строчки то ползли вверх, то постепенно, но неуклонно сползали вниз, как будто на бумаге отражалась суть характера Уинифред. По застрявшей в сгибах листков сахарной пудре я понял, что писала она мне в булочной.

Она была ужасно рада получить мое письмо и наконец узнать, где я. Она уж думала, я ее забыл. Она написала, что скучает по мне. Написала, что ей надоела ее работа. Ей удалось скопить немного денег, и она намекала, что ей не терпится потратить их на что-нибудь интересное вроде билета на поезд. Тут я почувствовал, что мои уши горят. В своем воображении я видел, как Уинифред смотрит на меня щурясь, и почти физически ощущал под рубашкой ладошку у себя на груди, куда она любила ее класть, чтобы почувствовать взволнованное биение моего сердца.

А на следующей странице она писала, что, возможно, мне будет любопытно узнать кое-какие местные новости. Там собирались то ли возбудить еще одно дело, то ли возобновить старое.

Я сразу же понял, что речь идет о Докторе, мамином чикагском муже. Родственники Доктора запросили тело покойного для захоронения. Уинифред узнала обо всем этом от полицейского, который обходил квартиры нашего дома. Оказывается, в полиции пытались выяснить, куда мы с мамой уехали.

К тому времени я еще не получила твоего письма, сообщала Уинифред, так что мне не пришлось врать насчет твоего местонахождения.

Я помчался домой. Почему Уинифред думает, что в противном случае ей пришлось бы соврать? Неужели она поверила всем этим грязным слухам о нас? Неужели она такая же, как все? Я думал, она другая. Она меня разочаровала, и я вдруг жутко на нее разозлился.

Но мама истолковала письмо иначе. Твоя мисс Червински — наш друг, Эрли. Это даже больше, чем любимый человек. Если не дай бог ее дефект — я про глаз говорю — передастся детям, мы просто обратимся к хорошему хирургу.