Валерий Айрапетян - Дядьки [сборник]

Небо сквозь крону синело клочками, горячий воздух жадно входил в нас, жизнь обещала всегда быть радостью. Бабо принималась покрикивать на нас, если мы, по ее мнению, засиживались на дереве. Тогда, резко сменив положение, вцепившись в ветви и конвульсивно подергиваясь, словно исполняя ритуальный танец неведомых дикарей, мы принимались за тряску дерева. Тутовины отрывались и лиловым дождем покрывали настил. Некоторые ягоды расплющивало от удара: брызнув соком, они ложились рядом с пятнышком, как павшие солдаты. В итоге, когда сотрясалось лишь дерево и ничего больше не падало, Бабо кричала нам: «Херика!», что означало «Достаточно!». Мы спрыгивали и вместе с Бабо начинали поднимать с концов покрывало, чтобы тутовины скатывались к центру. Когда же в середине одеяла синел массивный холм ягод, Бабо скручивала концы настила змеей, обхватывала ее цепкими руками, отрывала от земли и семенила на свою часть двора, чтобы там уже разбирать урожай. Мы очень любили Бабо.

Армен, мой двоюродный брат, гостил у нас; в доме были я, мама и он. Папа работал на почтовом поезде и был в рейсе, Бабо гостила у дочери в Ереване. Весь день мы носились по двору, а вечером сидели в комнате отца и слушали пластинки. Мне нравился «Дельтаплан» Леонтьева и песня про двух грузин и какой-то там кувшин. Армен был худ и смугл. На шее его белело пятно витилиго. Мне оно очень нравилось, его пятно: оно делало Армена Арменом, моим братом. Лишись он его, я бы изменил о нем мнение, он был бы уже иным. Пятно добавляло тайны, питало острый интерес к его натуре. «Это неизлечимая болезнь!» — говорил он, и в глазах его загорались голодные огни обреченности. Я гордился братом, его мужеством и втихаря ему завидовал: завидовал его болезни, нераскрытой наукой, неизлечимой, несомой им, как взрослая ноша. Ко всему прочему, Армен хорошо дрался, и это безоговорочно наделяло его авторитетом.

Мама была в гостиной. Потом она позвала нас ужинать. Мы сидели и ели. Армен всегда ел плохо и даже был за это бит своей матерью. Я же, наоборот, страдал обжорством. Когда-то мне было внушено, что еда прибавляет силы, что тот, кто много ест — силач. Я этому поверил и старался не отступать от данной методики наращивания силы. Желудок мой был растянут, как старые семейники.

Вдруг за окном послышался шум. Бежала толпа, вспыхивали крики, кто-то два раза отчаянно громко выдохнул «ОХ!», ужасающий визг вперемешку с хрипом донесся до нас.

Мать подскочила, выбежала на улицу, через мгновение вернулась, стала прыгать по комнате, как напуганная курица, била себя по бедрам. «Вай, вай! Убивают, убивают! Вай!» Мы с братом были неподвижны. Нечто гнусное, незнакомое доселе, стало подниматься к горлу, растеклось по шее, просочилось в черепную коробку. Я впал в ступор, хотя реального страха не испытал. «Боже! Боже!» — причитала мать. Вскоре она вышла из спальной, прижимая к себе чистые простыни, жгут, бинты и ножницы. На секунду замерла посреди залы, потом подошла ко мне, схватила за руку и вывела из-за стола. Всегда капризный и упертый, сейчас я повиновался, скованный охватившим меня новым чувством.

— Надо помочь, — сказала она незнакомым мне голосом. — А ты, Арменчик, сиди и жди.

Мы вышли на улицу и двинулись к трамвайной остановке. Луна, обрамленная нимбом, катилась по звездному небу. Я увидел, как мужчина в черных брюках пытался ползти, судорожно перебирая ногами и взмахивая руками, словно тонущий.

Мама ускорила шаг, я еле поспевал за ней. Молодой и смуглый, худой, с каменным подбородком, он распластался на горячем асфальте и корчился от боли и ужаса. Спина его была исколота как минимум в десяти местах. Места удара походили где на воронки, где на эллипсы, где на длинные щели. В воронках и эллипсах кровь сначала заполняла кратер и только потом изливалась с переполненных чернеющих озерец. Из щелей она просто текла. Кровь струилась с боков широкими ламинарными лентами и собиралась на асфальте в несколько быстро спекающихся лужиц. Из-под уха пульсировал тонкий фонтанчик. Луна отражалась в лакированных лужах. Запах крови, соединенный с горячим битумом, расползался и лез в ноздри, как жертвенное курение.

Смерть обходила его кругами, он не отрывал от нее глаз. Пустота уже заливала черной водой его глазницы, он ошарашенно водил мутными стеклянными шарами по кругу, словно силился понять происходящее, придать насильственному умиранию своего тела хоть какой-нибудь смысл, пока в один момент мы не столкнулись взглядами. Я стоял в нескольких шагах от умирающего и смотрел на него со всей жадностью любопытного детства. Возможно, вид ребенка, спокойно созерцающего агонию, успокоил его, потому что на мгновение он перестал извиваться и остановил вращение глаз. Мы смотрели друг на друга, как давно знакомые люди, как, может быть, смотрят при встрече друг другу в глаза надолго разлученные, а под старость соединенные близнецы. Время застыло, нас будто бы изолировало от окружающего мира. Было видно, как угасание достигает его сознания, обволакивает его мысли клеем, накрывает разум черным саваном небытия. Движения умирающего потеряли ярость сопротивления: из истеричных и отрывистых они превратились в вялые и конвульсивные подергивания. Борьба была на исходе. Рот его стал открываться, глаза мутнели в ночи, голова коротко подрагивала, лицо разом осунулось, будто из него высосали воздух.