Майя Кучерская: Бог дождя

– Анечка! – и как когда-то на давней-давней исповеди, та же неповторимая, сразу узнанная, старческая ясная интонация. – Ты помнишь, кого ты это спрашиваешь?

– Помню.

– И давай никогда, никогда к этому разговору не возвращаться, прошу тебя!

– До свидания.

– С Богом.

Конец вышел резок, потому что она обиделась. Кого ты это спрашиваешь. Того, кто звонил в час ночи. Того, у кого заплетался язык, кто приходил в гости с шампанским и чокался рюмкой, пряча от родителей бутылку. Кто слушал деструктивную музыку. Кто любил «Доктора Фаустуса». Вот кого. А не кого.

После этого разговора Аня перестала лежать под музыку. Хотя несколько первых дней чувствовала себя совсем так же. Батюшки не стало не только в физическом пространстве, он начал покидать ее душу. И все вдруг представилось ей в новом свете.

Она увидела, что прежде они жили вместе. Жили вдвоем. А она и не замечала. Не замечала, что каждое хоть сколько-нибудь важное, хоть чуть-чуть заметное событие откладывалось в память и хранилось для него одного. Чтобы рассказать ему при случае, вставить к слову. Всегда, где-то очень глубоко, задолго до всех влюбленностей и страстей, еще в первый год их знакомства в ней поселился и жил он, жил отец Антоний – его взгляд, его усмешечка и ум.

И жизнь жилась для него.

Жизнь ее только потому и имела хоть какой-то смысл, что могла быть рассказана ему. Она и сама не заметила, когда обретенная той смертной дачной ночью бесконечная перспектива замкнулась и схлопнулась на общении с ним, единственным на земле родным ей человеком. Когда раздался этот неслышный щелчок…

Именно это его постоянное присутствие и свидетельство подтверждало, что она есть, что она живет на белом свете и куда-то бредет. Бережное собирание разговоров: сходив на исповедь, получив в ответ краткое наставление, шутку, молчание, всю последующую неделю благоговейно носить в себе, просто носить, не обдумывая, не членя, и лишь прочувствовав до конца, достигнув дна в этом, жить дальше – собирать новый материал для встречи. За вторую неделю он набирался снова, иногда слишком много, слишком несвязно; как всегда, она нервически боялась не успеть, фильтровала, отбирала главное и, подойдя, говорила…

Теперь все обратилось в сон. Жить стало неинтересно, жизнь обратилась в сон.

За целую неделю необщения, необщения внутреннего, оторванности сердечной – за немыслимый этот срок – первый невыносимый огонь отгорел, и это было уже очень много, хотя все помимо него осталось.

Плач настигал ее прямо на улице, прямо в метро. Она закрывала глаза, чтобы не видели люди и не видеть людей. Но слезы лезли из-под век.

Отгорело еще несколько невыносимых дней. Аня позвонила. Повод, как всегда, нашелся легко. Говорили кратко, недолго. Она утешала себя: это как сигареты, как наркотики – нужна постепенность.

Напоследок батюшка вышел из деловитой роли, обмолвился:

– Не горюй!

– Что ты! – получилось, впрочем, несколько зло.

Надо было срочно собираться, что-то докупать, куда-то ходить, она не могла, ей казалось: никуда она конечно, все равно не поедет. Какое там Торонто, какой университет – самообман и морок. Прошло еще несколько дней. И она позвонила снова, почти остыв, без чувств и волнений – так, на всякий случай, – как старому приятелю или, может быть, дальнему родственнику… Батюшка снова был пьян.

Так рушатся крепости. Так люди валятся вниз. После первой же недолгой беседы (в этот раз все было гораздо короче, темней и безотрадней) она поняла: нельзя. Если хоть немного еще продлится их разговор, случится непоправимое. Не с отцом Антонием – с ней. Впервые за последнее время ей стало страшно за собственную душу. Она физически давилась им, даже вспоминать о батюшке было невозможно без чувства дикого, растущего протеста против него всего – поступков, голоса, слов, против какого бы то ни было дальнейшего, пусть и наималейшего присутствия этого человека в ее жизни!

Но он сказал: позвони мне завтра.

Он сказал, и, конечно, в тот же миг забыл все, он ведь ничего не помнит, когда пьян, этот постылый, безвольный, изъевший себя и всех вокруг человек. Но она помнила. Может быть, он и вправду захочет поговорить – по пьяному делу, как известно, хочется общения. Может быть, он совсем не забыл. Может быть, он ждет?

И обреченно, как-то совершенно сгинув и пропав душою, она отодвигает, тихо отодвигает синий словарь, нащупывает заготовленную и не пригодившуюся когда-то бутылку с желтой лимонной водкой – после второй рюмки уходит дрожь, после третьей все ей делается смешно, после четвертой она отправляется звонить батюшке.