Майя Кучерская - Бог дождя

Духовник должен трезво и осторожно вести ко Христу, а не заслонять собой Христа.

Прочего мы уже отчасти коснулись прежде, да и еще не раз, конечно же, коснемся. Здесь я пытался поговорить о наиболее важном для тебя теперь. Написал я премного (не умею кратко и по существу!), но, быть может, так и не сумел ответить правильно. Если так, то вернемся к этим проблемам еще столько раз, сколько понадобится.

Еще раз скажу: не унывай, не смущайся сердцем от того, что не дается духовная жизнь, просто так и должно быть. Старайся воспитывать в себе усердие, молись больше умом и сердцем (а не только глазами и устами), заповеди Божий имей пред собою всегда.

Знай, что Христос никогда не покинет, даже если кажется, что нет Его рядом с тобой. Он с нами до скончания века. Аминь.

И. А.»

Аня медленно пошла к трамваю; батюшкино письмо наполнило ее новым, незнакомым чувством. Все, что писал отец Антоний, было, конечно, верно, и она знала, что еще много раз перечитает эти путеводительные строки, что будет по ним учиться, но по-настоящему ее поразило другое.

Письмо было обращено лично к ней, Анне, Анюте, Анечке, рост средний, волосы светло-русые в рыжину, глаза темно-карие, черты лица правильные, нос курнос, кожа белая, особая примета – родинка на правом виске. Заинтересованность в ней, неподдельное участие человека, которому она – что там! их знакомству не исполнилось и полугода – которому она совершенно чужая, – вот с чем она не могла справиться и понять. Да не этого ли она и ждала, не на это ли втайне надеялась, составляя послание? Нет, нет, ни на что подобное, она, конечно, надеяться не смела. В письме ее, при всей открытости, был элемент авантюризма: получится – хорошо, нет – что поделаешь. Но три громадные страницы каллиграфическим почерком!

И еще сквозь все эти, такие верные батюшкины соображения улавливалось свечение другого, потаенного смысла, не облеченного в физическое слово, пробивающегося через фантастическую опрятность почерка, интонацию, сквозь все эту истовую старательность, какое-то почти ученическое усердие, каким дышал весь ответ. В конце концов в самой скорости, почти поспешности отклика слышалось все то же: то, о чем она написала, было самое важное, жить не во Христе невозможно, поэтому так быстро, поэтому так подробно он ответил. Не просто жить не во Христе, но и жить с мыслью, что жить не в Нем можно (потому что неизбежно), – уже падение. Вот какой религиозный максимализм прочелся ей в письме, вот что не давало опомниться и жить дальше.

Но через несколько дней, прямо на исповеди, быстро выслушав ее и покивав, отец Антоний вдруг сказал:

– Знаешь, я написал тебе длинное и премудрое письмо, – он опустил глаза, улыбнулся тихо. – Ты его прочитала?

– Конечно, несколько раз!

– Ответил я на твои вопросы?

– Да, огромное спасибо!

– Так вот, теперь положи его куда-нибудь подальше, потому что, понимаешь ли, – он немного замялся, – все это, конечно, хорошо – во Христе, не во Христе, я об этом долго вчера думал, но это все-таки немножко, ну, может быть, на самый кончик, – он показал кончик мизинца, – красивые мечтания, тщеславие, понимаешь? Во Христе – не во Христе, это от большого ума. Не надо. Ты будь поглупее. Ты вот все думаешь-думаешь, мне уже восемнадцать лет, грехи, падения… Не обижайся, но ты еще такая маленькая, – он засмеялся, – да мы все, все мы – в духовной жизни младенцы. Живи как живешь, выполняй заповеди, ходи на исповедь, молись. И все. У тебя молитвослов-то есть?

– Есть.

– Утреннее-вечернее правило читаешь?

– Не всегда.

– Ну вот. О чем тут можно говорить? Вот тебе и не во Христе, прости Господи, – он перекрестился. И накрыл ей голову епитрахилью.

Точно в сказке, после этого наставленья клубок изъевших ее мыслей откатился прочь. А тут еще наступила Пасха, ночная пасхальная служба растопила даже воспоминание о прежних сомнениях и муках; и «Добротолюбие» Аня пока отложила. Внутри проклевывалась что-то совершенное новое, чистое, неразумное.

Она и сама не понимала что, но кажется, в ней просыпалась душа. И оказалась маленькой, оказалась дитём. Легко радовалась и легко грустила, утирала слезы от огорчения, улыбалась, когда все было хорошо, всему удивлялась, доверчиво жалась к вчера еще незнакомому ей бородатому дяде. Аня глядела на эти перемены почти взглядом постороннего, это ведь не она была, себя-то она знала – она была намного сложней, злей, осторожней, а эта – дура дурой. Дурочка такая, но иногда вдруг она умела заговорить с Богом запросто, с родственной почти простотой, как никогда не сумела бы сама Аня, и она смотрела, боясь шевельнуться, немея и глохня, на это чудо рождения, Господи Боже ты мой!