Дарья Верясова - Муляка [две повести]

На секунду мы застываем, потом бросаемся обниматься. Он приехал в командировку на несколько дней, а сейчас встречается с друзьями. Черных красив, обаятелен, и, что приятнее всего, не женат. Правда, алкаш, но — талантливый. Он рассматривает меня с откровенной радостью и долго держит руки на моей талии, и приходится чуть ли не силой вырываться из его объятий.

— Гуляешь? Почему одна?

«Чёрт!» — вспоминаю я про Олега. Сейчас он придёт, и новой волны сплетен не миновать, а мне этого совершенно не хочется. Сбежать бы…

— Пойдём со мной? — предлагает Черных, бросает взгляд мне за спину и говорит: — О!

Я обречённо поворачиваюсь и развожу руками:

— О!

Олег улыбается и протягивает Черныху руку. Я стараюсь подавить истеричный смех. Это неприятно: находить связи между своими связями. Вспоминаю рассказ подруги о том, как в подобной ситуации она убегала на шпильках, и завидую её непосредственности. Черных внимательно оглядывает нас и усмехается:

— Помешал?

Мы с Олегом наперебой возражаем: нет, не помешал, наткнулись друг на друга в начале бульвара, просто была с собой выпивка, и мы случайно наклюкались. Вдобавок я делаю такой благообразный вид, что поверить мне может только круглый дурак.

Умный человек Черных предпочитает не углубляться в ситуацию.

— Ну, за встречу? — спрашивает он и ловко выуживает фляжку из внутреннего кармана куртки.

Было бы странно ожидать от него чего-то другого. В день, когда мы познакомились, до дома его несли. Вообще невероятно сложно найти трезвенников среди поэтов. Разве что если деньги закончатся. И странно встречаться с кем-то из них обоюдно трезвыми и без малейшей перспективы наклюкаться. Прошлой зимой мы столкнулись с Черныхом в Музее изящных искусств — это была одна из самых неловких минут в моей жизни. Я любовалась мускулатурой Давида Микеланджело и раздумывала, зачем из его необъятного тела там и сям торчат железные штырьки. Отошла подальше, чтобы лучше разглядеть. За спиной гиганта располагалась лестница на второй этаж, на ней стояли люди, и над правым плечом Давида торчала тюбетейка. Надежды на заплутавшего таджика рассеялись, стоило мне подойти к подножию лестницы — навстречу спускался Черных. Даже во сне я не могу представить, что мои собратья по перу иногда посещают музеи, сейчас же я видела наяву испуганный взгляд и робкую просящую улыбку. Как будто застала его за вышиванием крестиком. Я тоже растерялась, и когда Черных спросил, откуда я здесь взялась, ответила, что зашла погреться.

— Да, — сказал он. — А мне надо время скоротать до вечера. У меня поезд.

Я понимающе закивала, и мы пошли по музею вместе. Чувство неловкости исчезло, мы рассматривали скульптуры и даже делились мнениями.

— Смотри, какая шумная! — он указал на копию Ники Самофракийской.

Я посмотрела на него с любопытством:

— Никогда бы не подумала, что ты такой ценитель прекрасного.

Он смутился, улыбнулся и ответил:

— Почему? Тебя же я ценю!

Потом мы наткнулись на зал с черепками, потом — на мумий.

— А вот эти ворота, по преданию, ведут в рай. Пойдём в рай?

Ворота украшали проход в другой зал. Черных держал меня за обе руки, глядел мне в лицо и, пятясь, тянул за собой. Я шла и следила, чтоб он никого не сбил. Про ворота он бесстыже наврал — никакого рая за ними не было.

Когда мы вышли из музея, уже стемнело. Нам обоим надо было попасть на серую ветку метро, но ноги понесли в противоположную сторону — к бульвару. Было странное ощущение вдохновения и радости, мы мололи чушь и громко хохотали. Возле памятника Шолохову он попытался меня поцеловать, но я вывернулась. Возле Гоголя выворачиваться уже не стала.

Потом мы целовались на улице через каждые пять метров, в метро, на платформе вокзала. А потом он сел в поезд и уехал.

Мои кавалеры меж тем выпивают и принимаются обсуждать меня.

— Ты не понимаешь, — заявляет Олег Черныху — Она — это Есенин наших дней. Всю тусовку оттрахает!

Это высказывание льстит мне как поэту и оскорбляет как женщину — непонятно, как реагировать. Я выпучиваю глаза, возмущённо поворачиваюсь к Олегу, и тогда он добавляет:

— В литературном смысле, конечно!

Вискарь уже шибанул ему по мозгам, глаза покраснели, правый косит больше обычного, кажется, что он вот-вот провернётся. Я перевожу взгляд на Черныха — тот даже не думает возражать против скабрезного заявления.

— Раз уж мы тут встретились, то предлагаю напиться до скотского состояния. Ты ведь любишь животных? — подмигивает он мне.