Илья Горячев - Тьма кромешная

Одинокого эмигранта похоронили за счет муниципалитета на участке для бедных столичного кладбища Пер-Лашез. На похороны никто не пришел, да и не знал о них никто, кроме двух могильщиков и муниципального чиновника. На дешевеньком стандартном надгробии без фото поместили его странное для уха галла имя, указанное в нансеновском паспорте, найденном во внутреннем кармане его истрепанного пиджака – «Нестор Иванович Махненко».

Октябрь 2016

Уже больше года Город медленно издыхал в глухих объятиях тотальной войны. Лязгая гусеницами, завывая свистящими снарядами и заставляя вздрагивать от щелчков затворов, она подползла к ощетинившемуся Городу и замерла на дальних окраинах как удав, ожидающий, когда воля к сопротивлению покинет его жертву.

Утонченная культура, эталонным воплощением которой считались жители Города, по капле вытекала, выветривалась из них. То, что издалека называли подвигом, вблизи было гнетущим, смрадным гниением, изнутри поражавшим всех и каждого. Когда-то форпост цивилизации в краю медвежьей дремучести. Казалось, ничто не в состоянии поколебать укорененные в веках устои, столетиями служившие фундаментом для огромной империи. Но все это оказалось лишь тоненьким слоем, налетом, разом смытым бурным потоком обстоятельств, одетых в гимнастерку защитного цвета с бурыми, покрытыми коростой пятнами. Для многих горожан, цеплявшихся за отошедшие в прошлое представления о человечности, в попытках, чаще всего бесполезных, сохранить огонек внутреннего маяка, это было неприятным, болезненным открытием.

Из-под давно знакомых лиц, сползавших словно маски, многие из которых несли на себе глубокую печать воспитания и образования, вылезали звериные оскалы. Впрочем, те, кто был наклонен к рефлексиям, вымерли первыми. У выживших же оголились инстинкты, казалось, много поколений назад отмершие за ненадобностью, кожа загрубела и превратилась в толстую шкуру, а все чувственные переживания сперва спрятались глубоко внутри в тугом стянутом клубке, а после были выдавлены и оттуда, сконцентрировавшись на кончиках клыков. В коллективном сознании горожан айсбергом всплыл архетип. Выживание – охота за едой и дровами – стало тем смыслом, что целиком заместил все иные.

И если внешне прохожие на улицах изменились не так уж и сильно – истрепалась лишь одежда, вялыми стали движения и походка, резко очертились скулы и запали щеки, то внутри очень многие из тех, кто еще недавно гордился манерами, университетским образованием и научной степенью, переродились полностью. Их дома превратились в пещеры, где победу праздновал вырвавшийся из многовекового забвения на самом донышке сознания неандерталец с каменным топором. Те, кто не смог или сознательно не захотел выпустить своего внутреннего дикаря на свободу, уже исчезли с улиц и неумолимо превращались в бесплотные тени, иссыхающие в промерзлых, темных углах.

За насквозь промерзшим окном, заклеенным крест-накрест, разрывался репродуктор, висящий на фонарном столбе. Напряженный и торжественный голос диктора, чьи уверенные модуляции изо дня в день поддерживали тлеющие угольки надежды в душах радиослушателей, тонул в свистящих завываниях ледяного ноябрьского ветра, уносившего слова и целые фразы в сторону моря.

В когда-то уютной, обжитой многими поколениями семьи квартире профессора Знаменского было ненамного теплее, чем на заснеженной улице. Сначала в буржуйке сгорели все венские стулья, потом книжные шкафы, затем паркет. Теперь очередь дошла и до книг, громоздившихся покрытыми пылью стопками по углам комнаты, когда-то служившей гостиной, а теперь единственной отапливаемой, а значит, жилой в квартире, заваленной матрасами, одеялами, какими-то тулупами и прочим тряпьем.

Сегодня в огонь ушло полное собрание энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Профессор с равнодушным удивлением ощупывал себя изнутри и не находил ни крошки сожаления. Странно. Он думал, будет больно, эти книги достались ему еще от деда, на них он вырос, но внутри ничего, только звенящая пустота. И немного раздражения – дымили эти увесистые тома изрядно, а вот тепла почти не прибавлялось. Профессор в двух свитерах и надетом поверх домашнем халате, с проседью в давно не стриженной бородке клинышком, когда-то столь модной у людей его звания, и в треснувшем пенсне, устроился в кресле, которое пока берег от ненасытного чрева буржуйки. На пару минут он задремал, свалился в забытьи, не выпуская из рук кочерги, которой ворошил не желавшие гореть толстые кожаные обложки. Краткий, вязкий морок успел отравить затуманенное голодом сознание сном. Привиделась еда. В последний раз поесть удалось еще на той неделе, когда повезло выменять на патефон полбулки сырого непропеченного хлеба и куцый мешочек какой-то крупы, кажется, комбикорма. Когда это было? Четыре, пять дней тому назад? Не важно. Дни слились в единый мутный поток.